Итак, все то, что до сих пор сопутствовало молодой женщине в ее жизни, исчезло, изменило ей. Правда, она не изменила себе. Однако что могла она сделать, чем помочь себе? Что она сумела накопить в прошлом? Достаточно ли у нее воли и опыта, чтобы они могли служить ей оружием в борьбе с социальной несправедливостью, с нуждой, случайностями, одиночеством? Это было тайной ее будущего, вопросом жизни и смерти для нее — и не только для нее, но и для ее ребенка.

У молодой матери не было никаких или почти никаких средств. Несколько сот злотых, вырученных от продажи мебели, вернее, то, что осталось от них после уплаты мелких долгов и расходов на похороны мужа, немного белья, два платья — вот и все. Особенно дорогих украшений у нее никогда не было, а те, что были, пришлось продать во время болезни мужа, чтобы оплатить бесполезные советы врачей и столь же бесполезные лекарства. Даже убогая обстановка ее нового жилища не была ее собственностью, она принадлежала домовладельцу, и за пользование этой рухлядью, так же как и за мансарду, Марта должна была платить первого числа каждого месяца.

Таково было ее настоящее, печальное, неприглядное, но вполне уже определившееся. Неопределенным оставалось пока будущее. Его надо было завоевать, или, вернее, создать.

Обладала ли нужными для этого силами молодая красивая женщина со стройным станом, белыми руками и шелковистыми волосами цвета воронова крыла? Взяла ли она от прошлого нечто такое, из чего можно было бы создать будущее? Вот о чем она думала, сидя на низенькой табуретке у догоравшего огня. Взгляд ее, полный невыразимой любви, был устремлен на личико ребенка, спокойно спавшего на белых подушках.

— Для нее, — сказала она вслух, — для нее, для себя я буду работать! Чтобы был у нас кусок хлеба, кров, чтобы мы могли спокойно жить.

Она подошла к окну. Ночь была темная, Марта не видела ничего: ни крыш, громоздившихся под ее мансардой, ни темных, закоптелых труб, торчавших над этими крышами, ни уличных фонарей, тусклый свет которых не доходил до ее оконца. Она не видела даже неба, потому что оно было покрыто тучами и на нем не светила ни одна звезда. Но шум большого города, не прекращавшийся даже ночью, шум и оглушительный, хотя и умеряемый расстоянием, достигал и сюда. Час был не очень поздний: по широким нарядным улицам и тесным и мрачным переулкам еще ходили люди — одни в погоне за развлечениями, другие искали наживы, спешили туда, куда влекла их любознательность, страсть или надежда на добычу.

Марта опустила голову на скрещенные руки и закрыла глаза. Она вслушивалась в тысячи голосов, слитые в один мощный голос, хотя и невнятный, монотонный, но полный лихорадочных взрывов, неожиданных пауз, глухих выкриков и таинственных шумов. Большой город представал перед ее мысленным взором в виде огромного улья, где живет, движется, шумит множество человеческих существ. У каждого из них есть свое место для работы и отдыха, есть цель, к которой оно стремится, есть средства, с помощью которых оно прокладывает себе путь в толчее. Какое будет у нее, бедной, одинокой женщины, место для работы и отдыха? Где та цель, к которой она будет стремиться? Как ей проложить себе дорогу, ей, нищей и всеми покинутой? И как отнесутся к ней люди, которые шумят там внизу, люди, чье дыхание жаркими волнами, казалось, доходило до нее? Будут они к ней справедливы или жестоки, встретит ли она сочувствие или только жалость? Расступятся ли перед ней сплоченные ряды людей, которые гонятся за счастьем и благополучием, или сомкнутся еще плотнее, чтобы вновь прибывшая не оттеснила, не обогнала кого-либо из них в этой изнурительной погоне? Какие законы и обычаи общества будут для нее благоприятны, а какие — враждебны, и каких окажется больше — первых или вторых? А главное, главное — сумеет ли она преодолеть все враждебное, использовать все благоприятное? Сумеет ли каждое мгновение, каждое биение сердца, каждую мысль, промелькнувшую в голове, собрать в одну разумную, упорную, неисчерпаемую силу, которая одна лишь сможет отогнать нужду, защитить от унижений ее человеческое достоинство, уберечь от напрасных страданий, отчаяния и — голодной смерти?

На этих вопросах были сосредоточены все помыслы Марты. Воспоминания, приятные и вместе с тем мучительные, воспоминания женщины, которая некогда прелестной, веселой девушкой бродила по цветущим лугам родительской усадьбы, потом, с любимым мужем, проводила счастливые дни без забот и печалей, а теперь сидит во вдовьей одежде у оконца мансарды, закрыв бледное лицо руками, воспоминания, весь день реявшие перед ней сонмом заманчивых видений лишь для того, чтобы терзать и мучить, теперь рассеялись, спугнутые грозной, еще неясной, но уже ощутимой действительностью. Это настоящее поглощало сейчас все ее мысли, но, видимо, не страшило ее. Была ли источником этого мужества материнская любовь, наполнявшая ее сердце? Или Марта отличалась той гордостью, которая презирает трусость? Или… она не знала жизни и самой себя? Как бы то ни было, она не испытывала праха. Когда она отняла руки от лица, на нем видны были следы слез, на нем было выражение горя и тоски, но страха и сомнений не было.

На следующее утро после переезда в мансарду Марта уже в десять часов вышла из дому.

Видимо, она очень торопилась; словно какая-то неотступная мысль, беспокойная надежда гнали ее вперед. Она шла быстро, пока не очутилась на Длугой улице. Теперь она пошла тише, слабый румянец появился на ее бледном лице, дыхание стало учащенным, как бывает, когда приближается долгожданная и вместе страшная минута, требующая напряжения всех сил, ума и воли, — минута, которой ждешь с надеждой, робостью, быть может, даже с чувством невольного стыда, порождаемого укладом всей прошлой жизни и новизной положения.

У ворот одного из самых красивых домов Марта остановилась, чтобы взглянуть на номер. Должно быть, это и был тот, который она искала: глубоко вздохнув, она начала медленно подниматься по широкой светлой лестнице.

Поднявшись на несколько ступенек, Марта заметила двух сходивших вниз женщин. Одна из них была одета тщательно, даже нарядно; манеры у нее были уверенные, выражение лица спокойное и самодовольное. Другая, помоложе, совсем юная, в темном шерстяном платье и довольно поношенной шали, в шляпке, видавшей уже не одну осень, шла, бессильно опустив руки и не поднимая глаз. Покрасневшие веки, бледность и хрупкая фигура придавали этой молоденькой и хорошенькой девушке грустный и усталый вид. По откровенному разговору, который вели между собой эти женщины, нетрудно было догадаться, что они хорошо знакомы.

— Боже мой, боже, — говорила младшая тихо и жалобно, — что мне, несчастной, теперь делать? Последняя надежда меня обманула. Когда я скажу матери, что и сегодня не получила урока, она расхворается еще сильнее… А нам, можно сказать, уже и есть нечего…

— Ну, ну, — отозвалась старшая тоном, в котором наряду с сочувствием чувствовалось и сознание собственного превосходства. — Не принимай этого так близко к сердцу! Вот позаймешься музыкой…

— Ах, если бы я умела играть так хорошо, как вы! — воскликнула младшая. — Но где уж мне…

— Таланта у тебя нет, милочка! — сказала старшая. — Что поделаешь? Таланта нет!

Беседуя так, женщины прошли мимо Марты. Они были настолько поглощены — одна своей радостью, другая — печалью, — что не обратили ни малейшего внимания на женщину в трауре. Но та вдруг остановилась и посмотрела им вслед. Это, должно быть, были учительницы, и шли они оттуда, куда она направлялась. Одна уходила сияющая, другая — со слезами на глазах. Через какие-нибудь полчаса и она, Марта, будет возвращаться оттуда. С радостью или со слезами? Сердце Марты сильно билось, когда она дернула звонок у двери, на которой сверкала медная табличка с надписью:

«Контора Людвики Жминской по найму учителей и учительниц».

Дверь открылась. Из тесной передней Марта вошла в большую комнату с двумя окнами, выходившими на шумную улицу.

Комната была хорошо обставлена, особенно бросалось в глаза новенькое, очень красивое и дорогое фортепиано.