В гостинице Никита напился чаю, который в Англии, как и в России, весьма жалуют, и уснул крепким сном.

На следующее утро спозаранку он пошел в библиотеку. Выписав все книги, в которых хоть как-то мог упоминаться знаменитый пират, он погрузился в чтение.

Работа подвигалась медленно. Познания Никиты в английском языке были весьма скромными, и ему то и дело приходилось заглядывать в словарь. Это настолько затягивало процесс чтения, что за четыре часа ему удалось прочесть всего десять страниц старинного фолианта. Нужен был кто-нибудь, кто бы ему помог. Однако, где было найти в Лондоне человека, который взялся бы перевести текст на русский язык?

Никита огляделся. Читальный зал библиотеки был полон. Студенты готовились к экзаменам, а ученого вида люди делали выписки из толстых томов. К кому обратиться?

И вдруг Никита увидел знакомое лицо. Это был тот самый седой «авторитет», с лицом в шрамах, которого он как-то раз видел на заседании социалистического кружка. Никита очень обрадовался и сразу же направился к нему.

Седой сидел за одним из столиков под включенной настольной лампой и что-то торопливо строчил.

— Простите… — начал Никита, усаживаясь рядом.

Седой вздрогнул и быстро повернул голову в сторону Никиты. Рука с пером застыла в воздухе.

— Вы кто? — спросил он, сощурив глаза.

— Я… Никита Назаров.

— Так-так. — Он забарабанил пальцами по столу. — Что-то я вас не припоминаю.

— А мы с вами всего только раз и виделись. На собрании кружка в Москве. Два года назад, помните? Вы еще выступали.

— Хм-м. Что-то припоминаю, — нервно передернул лицом Седой. — Значит, вы из России?

— Да.

— С заданием?

— Ну… в некотором роде.

— Хорошо, хорошо. — Глаза Седого забегали. — Ну, будем знакомы, товарищ Никита. Меня зовут Николаем.

Он протянул Никите ладонь.

— Чем обязан?

— Вы не посоветуете, Николай…

— Егорович.

— Где мне можно переводчика найти?

— А какая проблема?

— Я тут читаю записки одного мореплавателя…

— А-а, понимаю. Это у вас легенда такая, да? Приехал-де исследователь, мореплавателями интересуется… Прокламацией возите или «Искру»?

Никита замялся. Ему не хотелось рассказывать об истинной цели своего приезда.

— Кстати, — продолжал тот, — вы твердый искровец или колеблющийся? Мы всех колеблющихся гоним.

Он чуть наклонил голову и исподлобья посмотрел на Никиту.

— Твердый, твердый, по глазам вижу. Большевик? Эсэр? Впрочем, что это я спрашиваю? Конечно, большевик.

— Д-да, — неуверенно ответил Никита.

— Ну вот что, товарищ. Вот вам пять соверенов… Не отказывайтесь. Мы тут недавно провели экспроприацию одного экспроприатора в пользу революции, так что не стесняйтесь пожалуйста. Вам за эти деньги что хотите переведут. А сами занимайтесь делами партии, а не всякой ерундой.

Никита смущенно взял деньги.

— И не уходите пока. Сейчас сюда «Старик» придет, у него к вам наверняка вопросы будут. Надеюсь вы «Старика» знаете?

Никита почему-то вспомнил про Спирьку.

— Кажется, знаю.

— Так и подождите его.

— Простите, Николай Егорович, а «Старик» это имя или фамилия? Или, извините, кличка? — спросил Никита.

— Кличка, конечно, — с легким недоумением ответил Седой.

— Как у воров?

Седой вскинул побелевшие глаза на Никиту.

— Что ты сказал?

— То и сказал, — спокойно ответил Никита. — Это ворье всякое и мошенники клички носят. Приличному человеку не годится. Впрочем, не уверен, что ваш «Старик» — приличный человек.

Он бросил перед Седым на стол пять соверенов, на каблуках развернулся и вышел из зала.

Уже в дверях он столкнулся с краснолицым, лысым, с рыжей редкой бороденкой, юрким человечком.

Человечек по-бабьи взвизгнул и, картавя, прошипел по-русски:

— Придурок английский.

Глава 28. Занятый человек

Вадим тяжело переживал развод с Ольгой. Он и сейчас, по истечении длительного времени, продолжал любить ее. Но не получилось. Как говорится, не сошлись характерами. Разными они были созданиями, но в отношениях между мужчиной и женщиной плюс с минусом не всегда притягиваются. Интеллигентные люди и расстаются интеллигентно, без громких скандалов и битья посуды. И все же в душе Вадима остался неприятный, горестный осадок. Хорошо хоть детьми не обзавелись, тогда бы ситуация действительно приняла трагический оборот.

Перед пятым курсом Ольга неожиданно перевелась на другой факультет, и теперь бывшие супруги встречались редко, а если и встречались, то не говорили друг другу ни слова. Им нечего было сказать.

Каждую неделю Вадим отправлял брату письмо, где просил у него прощения за свой глупый и необдуманный поступок и рассказывал о своей жизни, делился внутренними переживаниями. Он искренне веровал, что это было все что угодно, но только не предательство.

Виктор ответил один раз, в самом начале своей «отсидки». Он ни в чем не обвинял Вадима, не грозил ему, но дал понять, что отныне у него больше нет родного брата.

«Я люблю тебя, но вычеркиваю из своей памяти», — так и написал.

Вадим находил забвение в учебе. Он и так всегда был первым учеником в группе, но к середине пятого курса о нем заговорили как о «выдающемся явлении». Он был старостой курса. Он был комсоргом. Его работы зачитывались вслух студентам, как пример того, чего можно достичь, если полностью посвятить себя учебе. Вадима посылали на всесоюзные комсомольские съезды и конференции. Он был ленинским стипендиатом.

Любой другой на его месте уже давно бы зарвался, почувствовав свою исключительность и всячески пользуясь ею, но Вадим умудрился остаться таким, каким он был всегда — скромным, покладистым и чрезмерно стеснительным. Видно, по складу характера и генетическому коду он просто не мог быть пошлым карьеристом.

В первое время Вадиму во всем старался помогать Альберт Григорьевич. Но в конце первого курса он получил ответственную должность в министерстве образования и оставил преподавательскую практику.

— Колька в тебе не ошибся: из тебя выйдет толк, — сказал он на прощание. — Если вдруг возникнут какие-либо трудности, знай — я тот человек, который никогда не оставит тебя в беде.

Но трудности в учебе у Вадима никогда не возникали, а потому он практически потерял контакт с Альбертом Григорьевичем и даже был этому очень рад — однокурсники сразу же перестали перешептываться за его спиной, называя «жополизом».

Последний курс пролетел незаметно. Был жаркий июньский день восемьдесят шестого года — выпускники получали дипломы. В торжественной обстановке ректор вручил Вадиму красную картонную книжицу и объявил в микрофон:

— Сожалею, что не существует оценки выше «отлично», полученной вами за дипломную работу. Но прислушайтесь к моему совету — у вас в кармане самая настоящая кандидатская диссертация, вам осталось только защитить ее!

Что началось в зале после этих слов! Все без исключения, даже самые уважаемые педагоги, профессора, доктора наук и академики, аплодировали Вадиму стоя. Это повлияло на провинциальную психику Вадима так, как и должно было повлиять, — юноша расплакался от нахлынувших на него чувств и, закрыв лицо руками, убежал со сцены, обронив по дороге свой новенький красный диплом.

Наконец Вадим мог осуществить свою давнишнюю мечту — стать учителем истории в старших классах. Перспектива быть бумажным червем и протирать штаны в каком-нибудь исследовательском институте его не прельщала. И он совсем не волновался, когда стучался в кабинет директора московской средней школы номер шесть, что находилась неподалеку от ВДНХ. Эту школу Кротов выбрал не случайно. Именно здесь, по его мнению и по словам сведущих людей, собрался сильнейший в столице преподавательский состав, который был способен дать детям отличное образование. Если уж начинать, то начинать с большого.

Однако, вопреки ожиданиям, директор, миловидная женщина лет тридцати, с милой улыбкой на губах сказала, что в услугах Вадима ее школа не нуждается.