Со двора кто-то звал хозяина. Вадим метнулся к оконцу и увидел знакомого гончара.
— Чего тебе, Микула?
— Уходи, Вадим, сюда идут, десятка три будет. Торопись...
Вадим обернулся к жене:
— Пошли, Людмила, проведу тебя к батюшке. Айда, Михолап...
Избу Радомысл ставил лет пятнадцать тому назад. Ещё родитель был жив. Когда закачался в зыбке второй внук, отец решил: ставим новую избу. Чай, не хуже других.
Строили основательно, с размахом. Сто лет простоит — смолистый дух до сих пор не выветрился. И места в ней с избытком. Три горницы, сени — это наверху. Внизу клети под припас разный, а при нужде и здесь жить можно: летом сухо, прохладно, из домашних редко кто туда заглядывает, разве что хозяева сунутся по надобности.
Здесь, внизу освободив клеть от залежалого хлама, и поселил Радомысл Вадима. Поздно ночью принёс ему нерадостную весть — разграбили его хоромы, разорили избу Михолапа, ищут обоих. Потемнел лицом Вадим. Долго и тяжело молчал. Знал: бодричский воевода даже после захвата града будет опасаться его соперничества. В глубине души, однако, теплилась слабая надежда, что Рюрик не унизится до разбоя. Честный, прямой бой, один на один, грудь на грудь — вот дело, достойное тех, кто опоясал себя мечом. Зачем же зорить хоромы и избы?
Стряхнув оцепенение, Вадим попросил Радомысла на другой вечер привести с опаской и бережением верных людей. Кузнец согласно кивнул головой.
— Люди придут, не сумлевайся...
Высидеть день впотай — свободен, а не выйдешь — тяжелее всякой работы. Измаялся, пока дождался Радомысла. Пришёл тот на себя не похожим, только что зубами не скрипел.
— И не пытай. Это ж... — не мог найти слов кузнец. — Грабёж, разоренье. Ушкуйники наши так не робят. Словно на щит град взяли...
— По избам шарпают?
— И по избам, и по лабазам. Что под руку попало, то и тянут. Слово молвишь — за мечи хватаются...
— А что ж новеградцы? — спросил Вадим. — Нешто смирились?
— Коли ты один, да с голыми руками, а их, оружных, — двое-трое, поневоле смиришься...
Стукнув дверью, ввалился Михолап. По злому блеску глаз, по тому, как играли желваки на его скулах, Вадим сразу определил: дружинник раздражён до крайности.
— Подыматься надо! — в сердцах бросил он и, едва успокоившись, начал рассказывать, что вызнал Онцифер по его, Михолапа, наказам. Рюрик занял дружинную избу, а тех воев, кому места не хватило, поселил в избах новеградцев по соседству с княжескими хоромами. Хозяев не спрашивали — выгнали вон. Хитники пьянствуют, от радости опомниться не могут. Навалиться на них нежданно — дело верное и даже без большого шума обойдётся.
Пока Михолап рассказывал, поодиночке собрались те, кого упредил Радомысл, — старшие конецких дружин. Они готовили людей к выступлению и в один голос заявили: нельзя более терпеть бесчинств Рюрика, ещё день-два — и люди учнут разбегаться из Новеграда.
— Будь по-вашему, — твёрдо сказал Вадим. — Сегодня в ночь и завтрева днём всех упредить, пусть наготове будут. Чтобы внезапность сохранить, в било бить не станем. Выводить дружины послезавтра с третьими петухами. Втайне сбирайтесь у княжеских хором. Я там буду. Условимся: твои дружинники, Михолап, и твои ковали, Радомысл, на самое трудное пойдут — дружинную избу брать. С вами и я пойду, остальным ватажкам напасть на избы, в которых бодрили поселились. Всё ли ясно, братья?
— Ясно, — сдержанно откликнулись старшие.
— Добре. Помогай нам Сварог...
Из хором княжеских Олег уходил беспрепятственно. Рюрику с Милославой стало не до него. Бесцельно бродя по улицам града, он вышел на берег Волхова. Неподалёку от воды пятеро рукодельцев конопатили ладью, ловко постукивая деревянными молотками по клиньям-лопаточкам, и тонкий жгут конопли ровно ложился в пазы меж досками. Новеградцы работали споро и молчаливо. Ладья была большая, и они, видимо, торопились. В сажени от них горел костёр под котлом, в котором, булькая, варилась смола. Олег, увлечённый работой ладейщиков, присел в стороне на бревно. Один из рукодельцев, не переставая стучать молотком, крикнул ему:
— Эй, паря! Подкинь дровишек — костёр затухает...
Он послушно выполнил просьбу и опять уселся на бревно.
Мужики подбирались к нижним пазам, и конопатить становилось несподручно. Олега снова окликнули:
— Возьми вон ту чурку, мы переворачивать ладью будем... Так ты чурку-то под бортовину подложи.
Мужики поднатужились, поставили ладью на бок и осторожно опустили её вверх дном на подложенную Олегом чурку.
— Вот и ладно, доконопатим и смолить учнём...
Олег, почувствовав себя при деле, уже без понукания пошёл поддержать костёр. Подкинул пару поленьев и вдруг услышал сзади, от ладьи:
— Кринило, воевода Вадим наказывает: как третьи кочеты пропоют, сбираться напротив дружинной избы. В било бить не будут. Всем оружными приходить, у кого бронь — оборониться.
— Ничё, и без брони пощупаем бодричей...
— Не проспите, други. Один раз град проворонили, в другой не прозевать бы...
— Не сумлевайся, поспеем вовремя, так и Вадиму передай...
Олега в жар бросило. Замерев, он сидел у костра на корточках, боясь обернуться на рукодельцев. И только после того, как неосторожный вестник ушёл и ладейщики принялись за работу, Олег не спеша отошёл от костра на безопасное расстояние и что было сил побежал к дяде.
В полночь воины Рюрика скрытно заняли места и изготовились для предстоящей битвы. Едва забрезживший рассвет, воспетый третьими петухами, встретил новеградцев ливнем стрел. Отвечать было нечем. Для сечи в избах луки, как считали Вадим и его помощники, были не нужны. Грудь на грудь, копьё, меч, засапожник, кулаки и зубы — вот главное оружие.
Никто не ожидал, что бодричи-варяги заранее приготовятся к схватке, а князь повелит не жалеть стрел и держать новеградцев на расстоянии их боевого полёта.
Восставшие гибли бессмысленно, не коснувшись мечом врага. Щиты оказались ненужными — стрелы летели со всех сторон. Как обложенные охотниками волки, тщетно пытались новеградцы вырваться из окружения. Наконец, сбившись в кулак — щиты вперёд, рванулись они на врага. Единым воплем вырвалось из распалённых гневом глоток:
— Бей их!
Подоспевший с основными силами Вадим мгновенно оценил положение. Перехитрил его воевода Рюрик!
— Назад! — во всю богатырскую силу голоса закричал он первой дружинке, но та уже ломала стройные ряды врага. Натиск горстки ратников был яростным и бесстрашным. Отчаяние удесятерило силы. Доброй ковки новеградские харалужные мечи рубили кольчуги, секли руки, пластали тела. Топча павших, отважные устремлялись вперёд — бурелом, узким клином ворвавшийся в чащу. Трое — самые сильные — пробивают улочку для остальных. Но она замыкается варягами, и на глазах тает дружинка.
— Новеградцы! Не посрамим чести нашей! — крикнул Вадим.
Битва закипела на всём торжище. Передняя стенка бодричей-варягов дрогнула и раздробилась на мелкие отряды, которые то вырывались вперёд, прорубая проходы в толчее новеградских ратников, то откатывались назад под ударами противника.
Всё выше поднималось солнце, всё злее становилась сеча. Град выплёскивал на торжище всё новых и новых ратников-добровольцев. Наконец головные силы Рюрикова воинства удалось смять.
— Воевода Рюрик! — возвысил голос Вадим. — Вызываю на честный бой!
Нет ответа.
— Прятаться недостойно воина, воевода!
— Как смеешь ты, не облизавший молоко матери, кричать, что я прячусь? Принимаю бой!
Вадим взмахнул мечом, требуя очистить проход. Ратники расступились, опустили оружие. Пользуясь передышкой, смахивали пот со лбов и их супротивники.
Вот и встретились они вновь лицом к лицу, распалённые сечей и ненавистью. Лишь краткий миг глядели в глаза друг другу. Один из них должен пасть бездыханным на истолчённую в пыль землю. Тот, от кого отвернутся боги.