– Ничего, – ответила Надя. – Но разве так думали декабристы? – Она пропустила несколько строк и прочла дальше: – «Князь Андрей загнул третий палец. – Ах, да. Больницы, лекарства. У него удар, он умирает, а ты пустишь ему кровь, вылечишь, он калекой будет ходить десять лет, всем в тягость. Гораздо покойнее и проще ему умереть. Другие родятся, и так их много. Ежели б ты жалел, что у тебя лишний работник пропал, – как я смотрю на него, а то ты из любви к нему его хочешь лечить».

– Ну и что? Что? – сказала учительница, но на этот раз в ее словах прозвучала растерянность.

– Как что? – возмутилась Ленка. – Он говорит про народ, пусть умирают, не надо их лечить. Ничего себе!

– «Ну, вот ты хочешь освободить крестьян, – взволнованным голосом продолжала читать Надя, – это очень хорошо: но не для тебя (ты, я так думаю, никого не засекал и не посылал в Сибирь) и еще меньше для крестьян. Ежели их бьют и секут и посылают в Сибирь, то я думаю, что им от этого нисколько не хуже. В Сибири ведет он ту же свою скотскую жизнь, а рубцы на теле заживут, и он так же счастлив, как прежде».

– Это что же, значит, герой Аустерлица и Бородино оставляет для себя нравственные потребности, а другие люди пусть умирают, в Сибирь и рубцы? – угрожающе спросил Половинкин, как будто Андрей Болконский был здесь и мог ответить за свои слова.

– Подождите, – постучала по столу ладонью Тамара Ивановна. – Дайте мне сюда книжку. Случайные слова нельзя выдавать за мировоззрение. Для этого мы вас и учим здесь на уроках литературы.

– Нет, – возразила Надя. – Вот здесь Толстой написал… Можно прочесть? – и, не дожидаясь разрешения, прочла: – «Князь Андрей высказывал свои мысли так ясно и отчетливо, что видно было, он не раз думал об этом».

– Дайте же мне сюда книжку, я вас прошу.

Ей передали раскрытый том «Войны и мира», и она, нагнувшись за портфелем, где у нее лежали очки, лихорадочно соображала, что ей теперь сказать ученикам. Она совершенно не помнила слов Болконского, только что прочитанных Рощиной. И что еще хуже – не помнила самого эпизода, обстоятельств, при которых возник разговор на эту тему. Все, что здесь сейчас прочла эта девочка, прозвучало так, словно было из какого-нибудь другого романа. Собиралась же перечитать «Войну и мир», да все некогда. И пять лет назад было некогда, и в прошлом году некогда. Детками бог наградил. И в школе и дома. Они то женятся, то расходятся, а их обстирывай, супы готовь, внуков отводи в детский сад. И преподавай в школе. Она знала, что ответить ребятам – что человека надо судить не по словам, а по поступкам. А поступки у князя Андрея все благородные… Но сначала она хотела прочесть указанную Надей страницу, чтобы вспомнить показавшееся ей странным место в книге и соотнести его со всем романом.

– Где же эти очки? – пробормотала она, косясь в раскрытую книгу. Ее рука никак не нащупывала в чреве портфеля, заполненного различными предметами, продолговатый пластмассовый футляр.

Потеряв терпение, она принялась выкладывать содержимое портфеля. На стол легла книжка в грязно-сером переплете, несколько общих тетрадей, в которых учительница делала записи в разных классах. И вдруг ее рука вознесла над столом и опустила, слегка пристукнув о крышку и придавив, чтоб не скатился на пол, кочан капусты. Класс оторопело притих. Тамара Ивановна подняла глаза, собираясь узнать, что случилось, и увидела перед собой капусту. Ее глаза и взгляды ребят скрестились на зеленых растрепанных, как у тетрадей и книжки, листьях капусты. То, что учительница тайно думала про себя, стало явным. Кочан капусты объяснил, что их грозной учительнице некогда заниматься литературой. И она преподает им Пушкина, Тургенева, Толстого на одном умении ударить ладонью по столу и сказать: «Что?!»

Рука, продолжавшая машинально шарить в портфеле, нащупала в углу, где лежала капуста, среди нескольких отставших листьев футляр овальной формы, но Тамара Ивановна не вытащила его и не надела очки.

– Я, кажется, забыла очки в учительской, – тихо проговорила она.

Сложила в портфель книжку, тетради, капусту и вышла из класса. С минуту никто не шевелился, потом Половинкин пожал плечами и присвистнул, Ленка подбежала к двери, чтобы посмотреть, куда пошла Тамара Ивановна. Один лист отстал от кочана и остался на столе. Толя Кузнецов повертел его в руках и озадаченно водрузил себе на голову вместо берета.

Одна Надя в первые минуты замешательства не участвовала в жизни класса. Подхлестнутое волнением воображение перенесло ее на могучих крыльях в Лысые Горы. А там как раз были похороны. Князь Андрей и княжна Марья пришли на могилу к маленькой княгине. И Надя вместе с ними пришла. Низко опустив голову, так что ее прямые черные волосы ниспадали на очки траурными прядями, она набрасывала на промокашке скорбную композицию. Школьное представление об Андрее Болконском и представление, вынесенное из романа, все эти дни как бы раздваивались на два различных силуэта. И после того, как она попыталась осмыслить не замечаемую многими сложность образа, оба силуэта совместились. Она увидела и выражение глаз Болконского, поняла его жесты, поступки. Его трагическую обреченность, как и Наполеона, который гениален был только для самого себя. Андрей Болконский был образованный человек, блестящий офицер и герой тоже больше для себя. Теперь она могла бы о нем писать сочинение, хотя вряд ли получила бы за него пятерку. Ее перо скользило по промокашке, радуясь живой линии, в которую она сама сумела вдохнуть жизнь.

Тамара Ивановна вошла в кабинет к директрисе тяжелой походкой больного человека. Портфель она держала не за ручку, а несла под мышкой, потому что некогда было возиться со сломанным замком.

Директриса подписывала счета на олифу, краску, новую партию лыж, футбольные и баскетбольные мячи. Завхоз выхватывал у нее из-под рук готовые бумажки и прятал в полевую сумку. Директриса в этой школе, по мнению всех учителей и учеников, была «хорошая тетка», добрая, отзывчивая, все замечающая. И эта ее широта интересов и характера была отмечена странностью в лице. У нее очень сильно косили глаза: один как бы смотрел в окно, а другой в дверь. И кто-то вместо обычной в таких случаях поговорки «Один глаз – на Кавказ…» придумал другую: «Один глаз – на вас, а другой – на нас». Эта поговорка быстро прижилась, по слухам, она нравилась и самой Ирине Александровне.

– Что случилось? – спросила директриса, не отрываясь от дела и в то же время как бы заглядывая одним глазом в лицо женщине, раздавленной тяжестью лет и своей оплошностью.

– Вот что! – Она выложила из портфеля кочан капусты.

– Они это принесли в класс?

– Не они, я это принесла в класс.

– Зачем?

Удивление ее было так велико, что она, пересилив природу, собрала глаза вместе и посмотрела прямо в лицо Тамаре Ивановне.

Лыжная прогулка

Надя не выдержала, сама позвонила. Поэтому она думала, что колючка Гу Кай-Чжи не достала до сердца Марата Антоновича. Уколола в тот вечер его, а боль, тревожная и радостная, поселилась в ее сердце. Потом было свидание в присутствии отца, книжка Булгакова. И все-таки он услышал прикосновение иголки кактуса. И не в лунную ночь, как она тогда вообразила, а в метельную, снежную.

– Надя! – раздался знакомый голос за деревьями.

Отец и дочь разом воткнули палки и остановились.

Николай Николаевич посмотрел в сторону павильона Нерастанкино, а Наде показалось, что позвали сзади. Склоны Царицынских прудов и холмы парка, переполненные лыжниками, ослепительно сверкали под солнцем, скрипели под полозьями, звенели от звонких голосов и смеха так, что с деревьев падал снег.

– По-моему, тебя позвали, – сказал отец.

– Надя!

Из-под горы поднимался елочкой и махал палками какой-то мальчишка в красном свитере и в белой шапочке с кисточкой, болтающейся в такт шагам из стороны в сторону.

– Надя! – подбежала сзади на лыжах девчонка в белом свитере, с распущенными волосами.