За ним стали приходить представители какой-то общины «христиан-прогрессистов», союза «славянских демократов» и даже совсем уж непонятной «лиги патриотов-либералов». Я только дивился множеству объединений, возникавших в таком маленьком городке. Все они распинались в любви к Красной Армии и ненависти к нацистам, все желали добра народу и не скрывали своего презрения к другим группировкам. Я разговаривал со всеми делегациями одинаково вежливо и отвечал то же, что Хофнеру.

— Как ты не понимаешь, — стыдил меня Стефан, — что за этими вывесками скрываются те же враги нашей бедноты, которые правили до Гитлера и неплохо уживались с фашистами? Они кем хочешь назовутся, дай им только право снова обманывать народ красивыми словами.

— Чудак ты, — пробовал я внушить Стефану, — разве я могу запретить кучке хозяйчиков называть себя так, как им хочется? Если бы ты мне доказал, что они собираются подпольно и что-то затевают против нас, поддерживают гитлеровцев, — был бы другой разговор.

— Все равно я их на порог не пущу!

— Дело твое.

— Ошибаешься! — гремел Стефан. — Не только мое! Это объединяются не только мои, но и твои враги. Они еще о себе напомнят.

Стефан любил пророчествовать, назидательно поднимая вытянутый палец.

Я очень уставал. До последнего ранения мне часто приходилось работать на пределе и даже за пределом своих сил. Но никогда я так не уставал, как в эти дни комендантской службы. Возможно, что усталость не совсем точное слово для того состояния, которое я испытывал. Я не валился с ног, не засыпал на ходу. Но постоянное напряжение мысли доводило меня до изнеможения.

Всегда мне казалось, что я легко разбираюсь в людях и в их взаимоотношениях. А в Содлаке я очень скоро убедился, что ни в ком не разбираюсь и ничего не понимаю. Если не считать Стефана и Франца, все остальные загадывали мне одну загадку за другой.

Я не сомневался, что большинство населения относится ко мне с искренней доброжелательностью и славит Красную Армию, не кривя душой. Но когда на приемах приходилось выслушивать жалобы, просьбы, доносы, когда возникали конфликты между хорошо мне знакомыми людьми, все мои представления о здравом смысле, о нормах морали переворачивались. В самых запутанных положениях я должен был выглядеть всеведущим, оставаться невозмутимым, когда хотелось хохотать или ругаться. Не помогали мне ни мой жизненный опыт, ни все другие качества, которые Нечаев считал вполне достаточными для будущего коменданта.

Иногда приходилось встречаться с такими типами, что волосы вставали дыбом.

Пришла на прием полная, густо накрашенная дама. На верхней губе сквозь пудру пробивались черные усы. Пришла не одна, привела еще молоденькую девушку лет восемнадцати, хорошенькую, чистенькую. Дама что-то доказывала Лютову гулким басом, а девушка откровенно меня гипнотизировала.

— Она просит разрешить ей возобновить работу дома свиданий, который она содержит много лет.

— С кем свиданий? — не понял я.

Лютов посмотрел на меня как на дурня.

— Женщин с мужчинами, разумеется. В России такие дома назывались публичными. Как они у вас называются сейчас, я не знаю.

— Это что, был такой легальный дом?

— Вполне. А сейчас полиция его закрыла и грозит этой женщине выслать ее из Содлака.

— А кто эта девушка?

— Одна из пострадавших, осталась без работы..

Я сообразил, что мадам привела ее как образец своего «товара».

— Спросите у девушки, неужели ей нравилась ее… — я никак не мог повторить слово «работа» и долго искал замену, — профессия?

Девушка выслушала Лютова, улыбнулась, показав мне беленькие зубки, гордо выпятила грудь.

— Очень нравилась. Она говорит, что нигде в другом месте она так хорошо зарабатывать не могла бы.

Мадам осталась довольна ответом своей спутницы и материнским жестом поправила ее прическу.

Я еще спросил, училась ли где-нибудь эта девушка, и узнал, что в семье ее родителей много детей и платить за учение они не могли. Что никакой специальности у нее нет. Что на фабрику она не пойдет — испортит руки и фигуру и ее перестанут уважать.

— А так уважают?

— И любят, — добавила девушка, опять мило улыбнувшись.

Мне хотелось прогнать старую стерву и как-то помочь глупой девчонке, но что я мог сделать?

— Закрыла ваше заведение местная администрация, и я считаю, что сделали правильно, — сказал я даме. — Отменять это решение я не стану. А вы, — повернулся я к девушке, — послушайте моего совета: бросьте это грязное занятие. Навсегда. Если хотите, я могу помочь вам поступить в какую-нибудь контору или в кафе.

По мере того как Лютов переводил мои слова, на лицах обеих женщин проступало горькое разочарование. Ни контора, ни кафе девушку не заинтересовали. Мадам, уловив слово «грязное», стала объяснять, что ее заведение вполне приличное, находится под постоянным медицинским контролем. К тому же, ухватилась она за последний аргумент, она готова предоставлять служащим Красной Армии большую скидку. Ее девушки очень любят русских. Если бы господин комендант оказал им честь и посетил их дом…

— Пусть убираются, — сказал я Лютову.

Они вышли не попрощавшись. Мадам уходила с выражением подчеркнутого презрения, а девушка — с печальным видом безработной, потерявшей последнюю надежду на заработок. Лютов чесался сильней обычного и смотрел на меня одним стеклянным глазом, второй отводил в сторону.

Не успел я обрести душевное равновесие, как вошел солидный господин, очень вежливый и обходительный. Назвался Шнуричем. Я вспомнил, что эта фамилия значилась в списке «предпринимателей-социалистов». Он достал из кармана и положил передо мной толстую пачку листков одинакового формата и, видимо, одинаковых по содержанию. Я передвинул их Лютову и попросил Шнурича на словах изложить, с чем он пришел.

То, что перевел Лютов, показалось мне совсем уж невероятным, но я знал, что мой переводчик никаких вольностей себе не позволяет. Пришлось поверить, что господин Шнурич действительно является владельцем общественного бомбоубежища, за вход в которое он взимал солидную плату.

— По-моему, Содлак ни разу не бомбили, — сказал я, только чтобы что-нибудь сказать.

— Совершенно справедливо, — поспешно согласился господин Шнурич. — Но воздушные тревоги бывали, и часто. И никаких гарантий, что бомбить не будут, никто дать не мог. Вы это не можете отрицать, господин комендант.

Я не отрицал.

— Поэтому в интересах жителей Содлака я вложил свой капитал, — внятно объяснял господин Шнурич, — в строительство надежного бомбоубежища, вместимостью в сто человек. Даже, в сто двадцать при некотором уплотнении. Очень надежное убежище, господин комендант, с железобетонными перекрытиями. Вы человек военный и сможете оценить его надежность.

— Что вы от меня хотите?

— Видите ли, господин комендант, направо укрытия в бомбоубежище я продавал трехмесячные абонементы, семейные и индивидуальные. Многие мои клиенты имели такие оплаченные абонементы, и никаких претензий к ним я не предъявляю. Но когда объявляли тревогу, получалась такая картина: в мое убежище бежали испуганные люди с детьми, не имеющие абонементов. У меня тоже есть сердце, господин комендант, я мог бы прогнать их с помощью полиции, но я этого себе не разрешал. Я соглашался на разовую оплату. А те, у кого не было с собой денег, подписывали долговую расписку. Вот эти расписки перед вами. Наиболее порядочные уже расплатились со мной, а другие… Они решили, что с приходом русских отменяется закон, отменяется порядок. Они не хотят платить. Я прошу вас, господин комендант, напомнить им, что закон всегда остается законом.

— Значит, вы наживались на страхе людей перед бомбами? — уточнил я.

— Я рисковал, господин комендант. Я вкладывал деньги, не имея никаких гарантий. Ведь и воздушных тревог тоже могло не быть. Верно? И что было бы тогда с моим убежищем? Я потерял бы все. Это был большой коммерческий риск, господин комендант. А расписки оформлены по всем правилам, можете не сомневаться.