Если бы люди, видевшие Сорокина в московском госпитале, взглянули на него теперь, то, конечно, не узнали бы в этом одетом в телогрейку и ватные брюки парне с потемневшим и измученным лицом, с тяжелыми противотанковыми гранатами у пояса томного, изнеженного Мишеля. От прошлого остались, пожалуй, только одни бачки, да и те доморощенный парикмахер подстриг вкривь и вкось.

Лейтенант сильно уставал. Ему приходилось постоянно ходить в разведку. Он не спал несколько суток.

За последние два дня Сорокин вымотался, как лошадь, совершившая непосильный пробег. Он исхудал, почернел, засыпал на ходу. Но он сам пожелал идти с саперами. Умылся, натер лицо снегом и попросился на задание. Обманутый его бодрым голосом, командир дал разрешение, и, как ни измучен был Сорокин, как ни болело и ныло все его тело, теперь он испытывал глубокое душевное успокоение. Метания кончились. Сорокин нашел свою борозду и был этому несказанно рад. Он словно искупал свою вину, наказывая себя за прошлое, за то, что жил чужими, нечистыми мыслями.

Саперы заминировали танкоопасные направления, натыкали множество противопехотных мин и поползли к мосту через шоссе, где нужно было заложить большой заряд взрывчатки. Еще засветло, тыча обкрученным пальцем в красный жучок моста на потрепанной двухверстке, Сорокин сказал Горовому:

— Мои ребята насчитали более двухсот танков. Даже если половину приврали, и то мост надо хорошенько заминировать. Пожалуй, фриц пойдет в атаку через мост.

— Сделаем! — согласился Горовой. — Заложим несколько ящиков взрывчатки и, когда пойдут, рванем вместе с танками.

Горовой и Сорокин вместе с двумя саперами заминировали мост. Едва они успели окончить работу, как над полем взлетели осветительные ракеты и противник открыл ожесточенный огонь.

— Заметили! — крикнул Горовой, бросаясь под мост. Следом скатились остальные.

— Заметили, — прохрипел Сорокин, — теперь держись!

— Товарищ майор! — Сапер тронул Горового за плечо. — Азанчеева убило.

На снегу ничком лежал боец. Горовой хотел что-то сказать, но начался артналет, и все потонуло в грохоте разрывов.

Обстрел продолжался минут сорок и кончился, когда рассвело. Тотчас же в бледном небе заныли юркие фашистские истребители, а по дороге к мосту, тяжело шлепая и утробно рыча, двинулись танки.

— Идут! — крикнул Горовой.

Лейтенант Сорокин и боец-минер побелели: навстречу, грохоча и лязгая гусеницами, неслась смерть.

Сорокин дрожащими руками свернул самокрутку, зажег спичку.

— Оставьте на затяжечку, товарищ лейтенант, — сказал боец. — По последнему разку…

Сорокин кивнул головой и положил мокрую от пота ладонь на рукоятку подрывной машинки.

— Погоди! — остановил его Горовой.

Он тщательно осмотрел подрывной механизм.

— Порядок. Рванет как надо!

Горовой тоже положил руку на машинку, чуть подвинул теплую ладонь лейтенанта.

— Разрешите, и я! — сказал боец. — Вместе будем, всем колхозом.

— Клади! — лихорадочно затягиваясь, бросил Сорокин.

Он как-то сразу похудел, нос заострился, глаза болезненно блестели и неотрывно смотрели туда, откуда неслась грохочущая черная лавина.

— Ну, прощевайте, хлопчики, — спокойно сказал Горовой, — отходил я свои сорок лет.

— А я — двадцать семь, — прохрипел боец.

— А я — двадцать один, — скрипнул зубами Сорокин. — Готовьсь!

Красноармеец выплюнул окурок, обнял обоих командиров и, обдавая их горьковатым махорочным перегаром, поцеловал в шершавые, заросшие щеки. Над головами по бетонному настилу загрохотали танки.

Сорокин сжал рукоять. В эту неуловимую долю секунды перед ним пронеслось видение прекрасного, озаренного летним солнцем города. Сорокин улыбнулся и что было силы, словно надеясь, что его услышат там, в розовом городе, крикнул:

— Прощай, Москва!

Он с силой крутнул рукоятку подрывной машины, и мощный взрыв потряс окрестности.

Марфино горело. Тысячи снарядов и бомб, обрушенных фашистами на село, разрушили все дома и даже печные трубы, которые зачастую оставались целыми и выглядели надгробными памятниками на безмолвных пепелищах. Пожары вызывали движение воздуха настолько сильное, что по улицам летели огромные куски клокочущего огня. Сверху село казалось вулканом, изрыгающим буро-красную лаву. Густая жирная копоть грозовой тучей повисла над селом, временами в нее взлетали клоки огня, напоминающие шаровые молнии.

Горело все: дома, погреба, сараи. Заборы превращались в огненные решетки. Пылали скотные дворы, отчаянно мычали коровы, визжали свиньи, погибающие в огне. Горели телеграфные столбы, провода, колодезные срубы. Легкие скворечни на тонких шестах напоминали погребальные факелы. Горело и то, что, сообразуясь с обыденными представлениями людей, не подлежало сгоранию: гвозди, топоры, лопаты. Металл плавился, и по каждому металлическому предмету пробегал синеватый огонек. Горела земля, залитая термитом, горела вода, покрытая пленкой огнеметной жидкости. Все живое в панике металось из конца в конец по деревне и гибло в огне. Столетние вороны, взлетев, загорались в воздухе и падали золотыми метеорами. Пулями летели стайки воробьев и загорались, посверкивая маленькими звездочками в траурной пелене дыма. Сотни кошек, обезумев, пластались над горящей землей, ища укрытия. И только собаки, верные спутники людей, ни на шаг не отходили от жилищ и гибли вместе с ними.

Командир германской дивизии наблюдал в бинокль за результатами артналета и бомбардировки. Его хищное лицо было спокойным и бесстрастным.

— Разрешите начинать атаку? — почтительно осведомился полковник, начальник штаба.

Генерал пренебрежительно улыбнулся:

— Атаковать сей бастион? Что ж. Атакуйте эту мертвую пустыню, пусть солдаты разомнутся. Да велите им не испачкать мундиров: предстоит рождественский парад в Москве.

Глава девятнадцатая

«Драться!»

Рота Курганова отбивала атаку за атакой. Красноармейцы держались из последних сил. Почти все они были ранены. У разрушенной церкви рядами лежали убитые: их было гораздо больше, чем живых. Время от времени снаряд или мина попадали в груду трупов и мертвые вздрагивали, как живые. Пули, осколки снарядов, мин и гранат рвали на куски живых и мертвых.

К вечеру гитлеровцы отошли на исходные позиции и дали возможность Курганову оценить обстановку. Пользуясь сгустившейся темнотой и минутным затишьем, Борис осторожно обошел оборону. В живых осталось человек пятнадцать. На левом фланге слышался шепот. Борис присмотрелся — у ручного пулемета сгрудились бойцы. Подошел Иванов и вместо положенного по уставу приветствия молча пожал руку.

— Спасибо, Борис Иванович! Правильно нами руководствовали.

Борис махнул рукой, а Бельский, видевший эти не предусмотренные уставом действия, вздохнул и отвернулся.

Курганов осмотрелся. У пулемета лежал Тютин и что-то жевал. Его напарник Каневский набивал диски. Патрон перекосило. Каневский что-то бормотал про себя, очевидно, ругался. Тут же в траншее были Родин, Бобров и кто-то маленький, с забинтованной головой. Только подойдя вплотную, Борис узнал Игоря Копалкина.

— Что с тобой, Игорек?

— Так… — замялся Копалкин. — Ничего особенного.

— Пуля пробила щеку, — доложил Иванов, — и осколком сорвало кожу со лба.

— Так ложись скорее…

— Спасибо, товарищ командир, — вежливо ответил Копалкин, но с места не сдвинулся.

Курганов пошел дальше, а Иванов, раздав бойцам по сухарю, сказал:

— Ну вот, ребятки, дело какое: патронов у нас маловато, прямо ерунда с патронами. Надо приготовиться к рукопашной… — Он мялся, чувствовалось, что у него на языке вертится невысказанное. — Вот, ребятки… отступать — ни боже мой, лучше…

— Слушай, батя, — Бобров взял его за плечи, — ты зачем все это нам поешь? Агитируешь?

— Это ни к чему, — произнес Родин, — мы комсомольцы и всё понимаем. Можешь, батя, не беспокоиться.