Не раз Пинтез все это высказывал сыну, да тот не обращал внимания. Стоял, смотря куда-то в сторону, будто отцовы советы до смерти надоели ему. А на следующий день все начиналось сначала: за столом молчит, как воды в рот набравши, или огрызается на слова матери, или ложку на стол швыряет, если кушанье не по вкусу пришлось. Пинтез бессильно сжимал кулаки, и в сердце закрадывалась обида. Он видел, что старуха совсем заедает невестку, поедом ее ест. Но ее он пилил, не позволял ей слова обидного сказать Нонке.

Пинтезиха все больше и больше злилась на Нонку, считая ее виновницей всех неприятностей в доме. И чем больше старалась Нонка, тем больше злилась старуха, не зная, к чему бы придраться.

Однажды, дождливым осенним вечером, мужчины привезли продукты, выданные кооперативом, убрали их и ушли куда-то.

Пинтезиха села возле печки, перекинула толстую шерстяную нитку через шею и начала что-то быстро вязать деревянным крючком. На дворе дул сильный ветер, шел холодный дождь, а в кухне было тепло и уютно. Нонка зажгла лампу и стала готовить ужин. Они, как всегда, когда оставались вдвоем, молчали, каждая была занята своим делом. Вдруг Нонке попалось что-то под ноги.

— Осторожней, нитку порвешь! — проговорила Пинтезиха и подняла клубок.

Нонка, не взглянув на вязанье свекрови, снова углубилась в работу.

Помолчав немного, Пинтезиха довольно громко пробормотала:

— Молоды-зелены, не приходит в голову позаботиться заранее.

— Что ты говоришь?

— Не догадываетесь, говорю, загодя, что нужно приготовить. И я молодая была, тоже вот так… А потом, как родила…

Только теперь Нонка увидела, что свекровь вяжет детский чулочек. Кровь бросилась ей в лицо.

— Да чего стыдиться-то, чего стыдиться, — нараспев сказала Пинтезиха, стараясь улыбнуться поласковее. — Ведь вот третий год пошел со свадьбы-то. Пора и о ребеночке подумать. Вот и семья будет как у людей! Пока молоды, и детей легче высмотреть. Ты уж как-нибудь скажи Петру…

«У, проклятая!» — подумала Нонка, задыхаясь от ненависти и отчаяния.

— Ты это зачем говоришь?

— Ну, не буду, не буду, — обиженно протянула Пинтезиха. — Ну и ходи век девкой. Я добра ей желаю, а она же и сердится.

Нонка вышла на двор, прислонилась к стене амбара и заплакала. Холодный осенний ветер бросал ей в лицо мокрые листья, пронизывая до костей своим ледяным дыханием. Спустилась темная, непроглядная ночь. Собака тревожно выла и рвалась с цепи, в соседнем дворе мычала корова. Нонка глухо рыдала, прижавшись к стене. Злобный намек свекрови поразил ее в самое сердце.

Во дворе послышались чьи-то шаги. Нонка вздрогнула и прижалась к стене.

— Кто там? — крикнул Петр и пошел к амбару.

— Я.

— Что ты здесь делаешь? — спросил Петр удивленно и встревоженно.

Нонка вся дрожала от холода.

— Что случилось? Говори же!

— Твоя мать обидела меня, — сказала Нонка.

— Чем?

Нонка прижалась к нему, обняла дрожащими руками.

— Петя, прошу тебя, позволь мне вернуться на ферму. Чтоб подальше отсюда. Твоя мать не любит меня. Ох, нет моих сил жить так, нету…

— А ты не обращай внимания. Она ведь старая.

— Как не обращать-то. Вот хоть сегодня: сидит, детский чулочек вяжет. «До каких пор, говорит, девкой гулять будешь? Родить пора». Зачем же она это… Сама-то я как мучусь. — Нонка положила голову ему на плечо и снова разрыдалась. — Вижу и тебе тяжело, что нет ребеночка… Стыдно мне, но что ж делать-то!

Петр молчал. Нонка ожидала, что он утешит ее ласковым словом, а он сухо сказал:

— Идем, простынешь!

И повел ее в дом.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Подошли новогодние праздники. Село вдруг ожило. В лавке целый день толпился народ, по улицам то и дело пробегали девушки и молодухи с коромыслами через плечо. Каждый день в клубе собиралась молодежь украшать зал к новогодней вечеринке. Но самое большое оживление вносили дети. Они, выбравшись тайком из дому, гурьбой, с громкими криками, отправлялись по глубокому снегу в лес, прихватив с собой большие кухонные ножи. Вскоре все поле оглашалось их криками, а на девственно чистой пелене снега появлялись извилистые тропы. В сумерки дети возвращались домой с закоченевшими ногами, посиневшими на морозе носами и бросали за дверь охапки кизиловых веток. Матери для виду сердились, бранили их, а в душе радовались кизиловым веточкам с набухшими почками, наполнявшим спертый воздух кухонь ароматом далекой весны. Они срывали почки и клали их на счастье в слоеные пироги.

Нонка очень любила новогодние праздники. В детстве она все хотела быть мальчиком, чтобы колядовать под рождество и распевать веселые, поздравительные песенки под Новый год, до самого утра переходя из дома в дом.

По целым ночам не спала она, ожидая колядчиков. Сказочными казались ей наряды парней, вышитые полотенца, тонкие алые пояса, черные папахи, белые обмотки, с черными крест-накрест шнурками из козьей шерсти. Однажды ночью, Нонке было тогда лет десять, колядчики пришли к ним на рассвете, совсем охрипшие. Мать с отцом, не дождавшись их, уснули, а старший брат сам ушел колядовать. Нонка первая услышала «котов». Обыкновенно, пока поют колядки в одном доме, двое парней, из тех, что помоложе и не доросли еще до настоящих певцов, идут будить хозяев в другой соседний дом, мяукая у них под окнами. Потому-то их и называют «котами». Как только замяукали «коты», Нонка вскочила с постели и крикнула: «Мама, колядчики пришли!» Дядя Коля и тетка Колювица вышли их встречать. Спели парни кое-как, наспех: надо было обойти еще много дворов. Но тетка Колювица не сразу вынесла калач. «А ну, — сказала она, — спойте-ка песню нашей дочке». Певцы начали было отказываться, но вперед вышел вожак и спросил: «Где ж дочка-то? А ну, покажите ее нам!» Вожаком был Дамян, теперешний бригадир на ферме. Это был высокий, красивый парень, настоящий вожак. Тетка Колювица вытолкнула Нонку вперед, и Дамян, погладив ее по головке, обратился к певцам: «Такой красавице — лучшую песню!» Запели Вивдину песню. Пели ее редко, это была честь для той, кому она предназначалась. «Ой, Вивда, красавица Вивда!..» Нонка запомнила, что пока парни пели, все на нее поглядывали. Не спускал с нее глаз и красивый вожак. Когда певцы кончили, Дамян снова погладил ее по черноволосой головке и сказал: «Видишь, какую мы песню красивую тебе спели, и ты такой же красавицей расти!..»

Как в детстве, так и теперь Нонка представляла себе Новый год в виде красавицы-девушки в драгоценном наряде. Она летает где-то в холодном звездном небе, она — в ослепительных снежных сугробах, в метелях — всюду. Медленно, медленно летит она, чтобы спуститься в деревню ровно в полночь. И когда люди поднимают первую чарку, желая друг другу здоровья, она смотрит на них с высоты, даруя всем счастье…

Принесет ли она счастье и Нонке?

Она убирала, мыла, чистила, скоблила без той детской радости, с которой встречала раньше каждый Новый год. В доме было глухо и мрачно, будто никто и не знал, что приближается такой большой праздник. Мужчин по целым дням не было дома. Возвращались только поесть и снова уходили. Свекровь в толстых шерстяных чулках молча слонялась по дому. Ее крупное желтоватое лицо вытянулось, глаза совсем провалились. Из-под черного платка выбивались две тоненькие седые косички, на которые Нонка смотрела с отвращением. Изо дня в день в ней накипала ненависть к этой женщине, отравившей ее первые, счастливые годы замужества. С трудом переносила она суровые, подозрительные взгляды, с досадой выслушивала сухие наставления.

Около полудня свекровь взяла поднос с коржиками и пошла раздавать их соседям на помин души. После ее ухода в комнате будто стало светлей, и Нонка облегченно вздохнула. Она подошла к окну и посмотрела на улицу. Шел крупный пушистый снег и неслышно ложился на синеватые твердые сугробы. «Я как птичка в клетке!» — подумала она, смотря, как весело спешат по улице люди. — Вот праздник подходит, а на душе пусто, нерадостно. Хотела уважать и любить свекровь, как родную мать, поверять ей радость и горе, ждала слова утешения, а она не любит меня, ненавидит, и сама заставила возненавидеть ее. Хотела заниматься любимым делом — запретили. Со всем примирилась, покорилась из любви к Петру. А теперь еще новое несчастье свалилось на голову, и Петру не могу пожаловаться, и он не хочет подать руку помощи. Почему?…»