С годами желание стать отцом все росло и росло. Каждый вечер он с трепетом ожидал, что Нонка взволнованная и счастливая, положит ему голову на плечо, и скажет, что у них будет ребеночек. Но она ничего не говорила, только с отчаянной преданностью отдавала ему свою любовь. Его сомнения превратились со временем в тяжелое горе, которое он скрывал, боясь оскорбить ее, и из гордости. Ему казалось, что, если она узнает, как ему хочется иметь ребенка, оба будут страдать еще больше, жизнь их станет тяжелой и невыносимой. Уже не было того сладостного трепета, который раньше так и тянул его домой. Не радовали его ни домашний уют, ни Нонкины заботы, ни ее любовь. Он стремился уйти из дому в кооператив, в поле. Только там, среди ровного, бесконечного простора душа его наполнялась тихой, безмятежной радостью.

Однажды, рано утром, он вышел в поле посмотреть, как пашут трактористы под сев. Он шел по извилистым мягким тропинкам и любовался восходом солнца. Небо медленно алело, а горизонт светлел с каждым мгновением и, казалось, убегал куда-то вдаль. Кусты, деревья, поля постепенно принимали свои подлинные краски, но все еще неясные, насыщенные фиолетовым сумраком. А солнце, движимое невидимой силой, поднималось ввысь и с веселой, дерзкой настойчивостью бросало золотые стрелы своих лучей на пробудившуюся землю. Тихая, могучая стихия дня вступала в свои права. По полю носился трактор, оставляя за собой синеватые облачка дыма. Рокот мотора отдавался где-то вдалеке.

Петр шел крупными шагами, любуясь необъятной ширью, и ему казалось, что поле раскрывает свои объятия не ласке солнца, а ему, хозяину этих необозримых полей. И как всегда, когда ему случалось бывать одному в поле, он почувствовал какой-то пламень в груди. В странном опьянении он хотел что-то крикнуть, но спазмы волнения и восторга сдавили горло. «Эх, земля, земля!» — тихо сказал он, взял горсть земли и изо всей силы сжал ее в руке.

Дойдя до своего участка, он вынул складной метр, который всегда носил в кармане, и измерил глубину вспашки. Восемнадцать сантиметров, вместо двадцати четырех! Борозды были кривы, неприглядны. На краю участка, там, где заворачивал трактор, совсем не было вспахано.

Петр пошел по борозде, кипя от гнева, который с каждым шагом превращался в ярость. Трактор несся ему навстречу легко и как-то беспечно, и это еще больше обозлило его. Он поднял руку и крикнул:

— Стой!

Тракторист высунул голову из кабинки:

— Говори скорей, некогда.

— Вылезай, вылезай!

Тракторист неохотно подошел, не выключив мотора.

— Либо начинай снова пахать, либо убирайся, — заорал Петр. — Это что, пахота?

— А что же?

— Сам посмотри! Поскреб землю, словно кошка лапой.

Тракторист обиженно тряхнул головой и искривил вымазанное лицо.

— Я, кажется, договор заключал с кооперативом, не с тобой! Понятно? Если буду пахать по пять декаров в день, с голоду помру. У меня план, должен его выполнять.

— Убирайся отсюда с твоим планом, выполняй его где хочешь.

— Все довольны моей работой, Только ты один такой нашелся.

Лицо Петра потемнело, он нагнулся, схватил горсть земли и бросил ее трактористу в лицо.

— Ни стыда, ни совести нет! Нам в убыток свои планы гонишь!

Выплюнув землю, тракторист отпрянул и матерно выругался. Петр, вскипев от гнева, схватил его за шиворот и влепил пощечину.

— В суд на тебя подам! — кричал тракторист, испуганно пятясь назад. — В суд подам!

— Посмотрим еще, кто на кого подаст! — хрипел Петр. — Формалист, бюрократ проклятый. Чорт тебя знает, откуда взялся землю нашу поганить. Или паши как следует, или моментально комиссию вызову.

Тракторист вывел машину на край участка и, поколебавшись немного, видимо поняв, что, действительно, плохо пахал, начал перепахивать.

Петр постоял, посмотрел на него и отправился в деревню, все еще сердитый, нахмуренный. «Все из-под палки!» — подумал он, раскаиваясь, что ударил тракториста.

Тракторист не подал в суд и никому не пожаловался, но по селу поползли слухи о пощечине. Члены кооператива, особенно из бригады Петра, каждый день горячо обсуждали случившееся, украшая всякими выдумками, и молва распространялась все шире и шире. Нонке неприятно было слушать разговоры о муже, и она стыдилась его поступка. Однажды вечером, возвращаясь домой, она сказала ему:

— Зачем ты даешь людям повод смеяться над тобой?

Петр сердито молчал. Ему уже делали выговор в молодежной организации и в правлении, и он раскаивался в своем поступке.

— Не надо было бить человека, — снова начала Нонка. — Если он ошибся, на это есть контроль, он будет требовать наказания. А ты — как чорбаджия…

Петр невольно вздрогнул (Нонка только теперь заметила, как побледнело и вытянулось у него лицо), посмотрел на нее прищурившись и крикнул:

— Хватит. Не нуждаюсь в твоих советах. Подумай-ка лучше о себе.

Нонка поняла скрытый смысл этих слов и опустила голову, пораженная в самое сердце.

— Знаю, на что намекаешь, да что ж делать-то! — сказала она с болью в сердце и заплакала.

— Помолчи, раз знаешь! — ответил сухо Петр и отвернулся.

Он шел быстрыми, крупными шагами, и Нонка едва поспевала за ним.

На поля ложился прохладный вечер. Откуда-то доносился скрип телег, слышались протяжные крики, теряющиеся где-то в невидимой дали. С полей, чернеющих по обе стороны дороги, веяло грустью и холодом. Над дорогой, исчезающей невдалеке в синеватом сумраке, пролетали запоздалые жаворонки. Легкий, едва уловимый свист их крыльев почему-то еще сильней навевал на Нонку тоску. «Он ненавидит меня! — повторяла она. — Ненавидит!», — и эта мысль камнем ложилась на сердце.

Всю дорогу шли молча, не смотря друг на друга. А вечером, поднявшись к себе, оба почувствовали какую-то неловкость, будто было сказано то, о чем никому не следовало говорить. Ни он, ни она не решались продолжить начатый в поле разговор; оба поняли, что, обнаружив долго скрываемое горе, они сделали его страшной, неизбежной действительностью. С тех пор невидимой стеной стало между ними тяжелое, мучительное горе, и начала угасать их любовь.

Петр видел, что и Нонка мучается, но у него не было прежней нежности к ней, не находил он ласковых слов, которые говорил в первый год после женитьбы. Нонка же чувствовала себя виноватой перед ним и его родителями. Свекровь, и прежде не любившая сноху, теперь совсем ее замучила. Ходила за нею, как тень, с жестоким злорадством намекая на ее бездетность. Нонка молча глотала слезы, а оставшись одна, плакала долго и безутешно.

Ранней весной с Петром случилась новая неприятность, очень тяжело отразившаяся на его семейной жизни.

Его бригада должна была засеять сто декаров хлопка. Еще зимой Петр советовался с агрономом насчет подготовки семян, и как раз в это время ему случайно попалась в руки книга по хлопководству. Книга была такая толстая, что он не дочитал ее до конца. Просмотрел только те страницы, где говорилось о сроках сева в различных районах страны. В книге говорилось также, что хлопок — капризное растение, и многие кооперативные хозяйства, особенно в Северной Болгарии, не получили хороших урожаев, главным образом, потому, что сеяли не вовремя. Петр хорошо запомнил это и ходил каждый день проверять почву. Снег только недавно стаял, и земля была еще влажная и холодная. Но у Петра все было готово, и людей он держал наготове. Однажды позвал его Марко Велков в правление и велел начинать сев.

— Рано еще — сказал Петр. — Солнце-то греет, да земля еще влажная. Померзнут семена. Я считаю, что сев надо начинать к пятнадцатому апреля.

Марко Велков посмотрел на Ивана Гатева, который стоял у окна и курил.

— Как быть? Запланировано на завтра.

— Завтра и начнем, — пробасил Иван Гатев сквозь густой папиросный дым. — Нечего ждать пятнадцатого, вчера еще требовали сведений из совета.

— Пропадут семена, — сказал Петр. — Вчера ходил землю смотреть.