— Эй, люди добрые! Двух дочерей я выдал замуж, ушли в чужие дома, привел бог и мне в своем доме сноху встретить. У кого сил достанет, пусть спустится в погреб и принесет бочку с вином, поставит ее здесь, и кто меня уважает, пусть выпьет и знает, что Пинтез женит сына!

Веселые гости кинулись в погреб, подняли бочку и на руках, как царицу, вынесли на середину двора. Пинтез встал рядом и угощал каждого, кто подходил. Не ожидали наши, что старик справит такую свадьбу, знали, какой он бережливый и нелюдимый, да и времена теперь не те, чтоб так расходиться. Поэтому все обступили его и смотрели с веселым любопытством. Некоторым из них в другое время вряд ли удалось бы обменяться хоть парой слов с этим суровым и молчаливым стариком, а теперь он сам шутил с ними. Как все непьющие люди, Пинтез охмелел от одного-двух стаканчиков, и язык у него развязался. А гости шли да шли, кажется все село тут перебывало. Во дворе началось «хоро». Пришли дядя Коля, тетка Колювица, Петко с женой. Пинтез их встретил с полной чашей вина в руках:

— Добро пожаловать, сваты! Милости просим! Кто не пьет, того в дом не пущу. Пейте пожалуйста! Дай вам бог здоровья, что вырастили такую дочку!

Сваты выпили по очереди. Сначала дядя Коля, потом и остальные. Пинтез повел их в дом. Пинтезиха, одетая в темное платье, с пестрым старушечьим фартуком, встретила их на пороге. На сухом лице ее застыла приготовленная заранее улыбка. Она засуетилась, рассадила сватов, сама села рядом с тетей Колювицей. Гостиная у них была просторная, выбеленная голубоватой известкой, пол устлан новыми домотканными коврами. Предусмотрительная хозяйка накануне вынесла все из комнаты и расставила в два ряда столы, покрытые пестрыми, из сурового полотна, скатертями, уставленные стаканами и тарелками, между которыми лежали горки нарезанного хлеба. Вошли Петр и Нонка — оба нарядные, красивые и счастливые. Тетка Колювица вскочила и бросилась к Нонке, словно целый год ее не видела.

— Ох, Нона! — всхлипнула она и прижала ее руки к своей груди, будто хотела защищать от кого-то.

— Ну, ну, вот расхнычься теперь! — прикрикнул на нее, однако, с улыбкой, дядя Коля, но и у него самого дрогнул голос. — Бабам бы только реветь, сват, — обратился он к Пинтезу. — Вот, отпускает дочку на два шага от себя, а все-таки…

— Мать ведь, от сердца отрывает, сват, — ответил Пинтез. — И во дворец бы пошла жить, матери все равно тяжело. В чужой дом отдает.

Пинтезиха ничего не сказала, только облизнула свои тонкие губы.

Разлили по стаканам вино, разложили по тарелкам угощение, зазвенели вилки. В это время, ухмыляясь до ушей, явился дед Ламби и внес своим приходом еще большее оживление.

— Пинтез! — крикнул он еще с порога. — Ну-ка, место мне, хочу возле тебя сидеть. Посмотрим, как ты меня отблагодаришь. Дал я тебе сноху, как картинку. Так ведь.

— Добро пожаловать, честь и место, — сказал Пинтез.

Опрокинув два-три стаканчика, дед Ламби распустил язык:

— Да я давно все это пронюхал, слышь ты! — начал он. — Еще когда Петр стал вертеться возле фермы, как волк вокруг овчарни, я и подумал: не к добру это, ну, да там видно будет.

— Что ж ты не сторожил овечку-то! — отозвался кто-то, и все засмеялись.

— Я-то стерег, да она убежала.

Опять засмеялись.

— Но вот что-то она приуныла. Будто и веселая, бегает туда-сюда, а все на село поглядывает. Ну, говорю я себе, ясное дело, придется плясать на свадьбе у Пинтеза, вот только надо покрепче подвязать царвули. Ну, ваше здоровье! — Дед Ламби выпил, отер рукавом свои жиденькие усики и крикнул: — Что ж, гайды[7] нет здесь? Я плясать собрался.

При мягких, нежных звуках гайды гости совсем развеселились. Подняли стаканы, расшумелись, кто-то стукнул по столу кулаком. Лица раскраснелись, в сытых глазах блеснули искры буйного веселья. Гайдарь[8], тоже красный, как глиняный кувшин, от натуги и выпитого вина, заиграл рученицу[9].

— А где же, молодая, где? — послышались голоса. — Пусть спляшет рученицу со свекром!

— Верно-о!

— Привести ее.

— Здесь она, здесь.

— Ну, ну, молодая, не ломайся!

Нонка стеснялась плясать одна, пряталась за спинами гостей, но, когда все начали ее упрашивать, вышла на середину комнаты, встала против свекра и начала танцевать. Все окружили ее, покрикивали, хлопали в ладоши, хвалили ее пляску, а женщины шептали:

— Ух ты, просто до земли не дотрагивается!

Пинтез был на седьмом небе от счастья. Милая детская улыбка озаряла его лицо. Он смотрел на сноху влажными от слез глазами и приговаривал:

— Дай тебе бог здоровья, сношенька, цвети у меня в доме, как роза!

После рученицы Нонка поцеловала ему руку. Он склонил к ней свою седую голову и сказал:

— Сношенька, дарю тебе на счастье телочку.

И дед Ламби вскочил, будто ему было двадцать лет.

— Целуй руку, Нона! От меня тебе поросеночек. Так-то. Я от Пинтеза отставать не стану.

Тут посыпались подарки. Поднялся с другого конца стола и Марко Велков, председатель кооператива, позвенел вилкой по тарелке, как на собрании, и шум затих. Его тоже никогда еще не видели навеселе, поэтому, как начал он заикаться, все засмеялись, засмеялся и он сам.

— Весело мне, товарищи… Ну, одним словом, правление кооператива дарит молодым кухонный стол.

Нонкины подруги отошли в сторонку и то перешептывались, то смеялись, перебрасывая с рук на руки какой-то пакет. Наконец, Раче взяла его и выступила вперед.

— Молодые, идите-ка сюда! Вот еще один подарок от нас.

Нонка и Петр остановились против нее. Раче начала медленно развязывать руками и зубами веревочку, которой был связан пакет. Развернула газету, под ней оказалась вторая, третья, четвертая… Всем было так интересно, что даже снаружи, у дверей, столпились люди посмотреть, что же она подарит молодым.

— Ишь ты, конца нет этим газетам! — кричали более нетерпеливые.

— Да это, кажется, просто шутка, — говорили другие.

Когда Раче развернула последнюю газету, в руках у нее оказалась маленькая голая куколка. Радостный многоголосый крик раздался со всех сторон.

Немного погодя вошел Яцо в вывернутом наизнанку пиджаке, с лицом, размалеванным, как у клоуна, и начал показывать фокусы. У одного он вынимал из кармана ножик, у другого — папироску из уха и, выпуча глаза, каждому говорил что-нибудь не своим голосом. Потом взял газету, свернул фунтиком, зажег верхний конец, а нижний прикрепил к подбородку. Размахивая руками, чтобы освободить себе место, он присел на корточки, а потом постепенно лег на спину. Полежал так несколько минут, встал и только когда фунтик сгорел почти до конца, он задул его и под одобрительные возгласы гостей стал кланяться во все стороны.

— А теперь слушайте! Петковица будет петь! — закричали женщины, сидевшие в углу.

Петковица, сноха дяди Коли, повторяла, смущенно потупившись:

— Да не умею я петь, пускай кто другой…

Будто мы тебя не слушали! Поешь, как соловей! — уговаривали ее женщины.

— Давай «Русанкину»!

— Пускай споет «Сватал Караджа Гергину!»

— Да забыла я их, сестрица Ивана, — сказала Петковица, посмеиваясь застенчиво в кулачок, но то и дело откашливалась, чтобы прочистить горло. Это было признаком того, что она споет, если ее попросят еще немного. Все приготовились слушать, но она не начинала. Дядя Коля, молчавший до сих пор, тяжело повернулся к снохе и среди общей тишины сказал спокойно, но с гордостью:

— Ну, спой, сношенька, спой! Это, как ее, Богданову.

Петковица густо покраснела, отняла руку ото рта, уставилась в одну точку, вздохнула и запела: