— А что говорят? — прервал ее Петр, останавливаясь посреди комнаты.

— Да там этот Калинко из Житницы все вертится на ферме, ну так с ним она…

Петр деланно засмеялся, махнул рукой и отошел к окну. Он долго смотрел во двор, потом вернулся к матери и сел против нее.

— Рассказывала она мне об этом Калинко. Заходил к ним человек по делу, иногда. Ну, может Нонка и приглянулась ему, но она меня любит, а того и знать не желает.

— Эх, сынок, на лбу у нее это написано, что ли?

— Что?

— А вот то, что только тебя она любит.

И хоть стыдно было Петру и неловко, но рассказал он матери о том, что случилось у них с Нонкой.

— Ты, сынок, в бабьих делах не разбираешься, — ответила Пинтезиха с ехидной усмешкой. — Баба, когда захочет, так и святой прикинется.

Петр хлопнул дверью и поднялся в свою комнату, а Пинтезиха нахмурилась, поняв, что наговорила сыну лишнего.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Лучше человеку глаза выколоть, чем худую славу про него пустить.

Позеленел от злости дядя Коля, узнав про Нонкин грех. Тетя Колювица даже струсила. Ведь вспыльчивый он такой, быстрый — вскочит, побежит на ферму и прибьет Нонку. Но дядя Коля слова дурного не сказал о дочери. Как сидел на стуле, так и остался, будто окаменел. Погодя вышел в сад, схватился за ветку айвы, дернул ворот рубахи, разорвал — душит — и заплакал. Он так доверял Нонке, а она поразила его в самое сердце. Но он не бранил ее. Да и как было бранить, когда видишь, что ей-то еще тяжелее. И работает она, и хлопочет, но уже совсем не та, что была. Похудела, одни глаза остались. Иногда придет вечером, не поест толком и все норовит или в дверь ускользнуть или лечь пораньше. А утром встанет тихонько — и прямо на ферму.

Дома все старались показать, что ничего не знают о том, что случилось. А ведь все знали — и брат Петко, И жена его, но молчали. Затаив в душе страшный стыд, они беспомощно ждали, что будет дальше. Так прошло недели две.

Тетка Колювица исхудала, только кожа да кости остались, и дня не проходило, чтобы она не сбегала на ферму к Нонке. Спрашивала, допытывалась, что они с Петром думают делать, когда собираются пожениться. И каждый раз возвращалась, совсем отчаявшись. Ничего утешительного Нонка не говорила ей. Это, мол, их дело, когда захотят, тогда и поженятся. Тетка Колювица рассказывала все это мужу по вечерам, оставшись с ним вдвоем, а потом ночью не смыкала глаз. Что только не приходило ей в голову. Ну хорошо, ошиблась девушка, поскользнулась, это еще можно стерпеть. А вот, если бросит ее парень, что тогда будет. Иной раз тетке Колювице приходило в голову пойти к Пинтезовым, все им рассказать, расспросить, что они собираются делать. Люди же они, поймут. А, впрочем, кто их знает! Важничают малость, того и гляди, разболтают, и тогда хоть беги из села, от людских толков.

— Не сходить ли нам к этим людям? — сказала она как-то дяде Коле.

— К каким людям?

— Да к Пинтезовым. Пусть бы поговорили с сыном. А то вдруг отвернется и скажет: «Нужна она мне!»

— Ведь ты ж его так расхваливала, — накинулся на нее дядя Коля. — Уж так он был тебе по сердцу, помешалась на нем, будто не дочка, а ты замуж за него выходить собралась. Не голова у тебя на плечах, а пустая тыква!

Жалел он старуху, видя, как она тает, но не на ком было сорвать обиду.

— Никуда ты не пойдешь! Не дошли мы еще до того, чтобы им кланяться!

— Ох, просто не знаю, что и сказать! Как посмотрю я, видно, и ее что-то так и грызет. Ссорятся они с Петром, что ли. Сказать ей ничего нельзя — сразу огрызается. Ты, говорю ей, не огрызайся, а уж лучше поженитесь вы поскорей, а то осрамишься на весь свет. «Я, говорит, людей и знать не хочу. Сама заварила кашу, сама и расхлебывать буду. Человека я, что ли, убила?» Вот так она мне отвечает. А сама-то мучится, мучится. Третьего дня застала я ее в комнате одну. Сидит на кровати, задумалась. Смотрю: глаза красные, видно — плакала.

— Не может он ее бросить! — с глухой угрозой сказал дядя Коля. — Где это видано, чтобы девушку, что твой цветок, так обидеть. Не так-то это просто!

Но он сам не верил своим словам. И его грызло сомнение. Глядел виноватым, работал с тяжелым сердцем, избегал людей. Казалось ему, что на нем лежит печать позора и что все это видят. А какие дни пошли осенью! Ясные, теплые, как летом, и даже еще лучше. По утрам все покрывалось прозрачной росой и, пока она не испарится, было прохладно. С северной стороны села поля кишели народом. Убирали бахчи, собирали фасоль и кукурузу, свозили вику и сено. По дорогам, усыпанным кукурузной соломой и арбузными корками, со скрипом тянулись перегруженные телеги. На шоссе ревели два кооперативных грузовика. И в селе было так хорошо! Деревья гнулись под тяжестью плодов, среди скотного двора резвился откормленный молодняк, на гумне высились золотистые копны свежей соломы, с крыш домов улыбались большие тыквы. Люди, с обгорелыми лицами и шеями, весело работали. Хлеб был убран в амбары, осталась самая мелочь, да разве это работа? Нет больше спешки и напряжения, поэтому все так бодро возвращались с поля, а молодежь не утихала до поздней ночи.

Дядя Коля работал на огороде. Как раз в это время, когда обнаженные поля пустеют, в огороде лучше всего. С реки веет прохладой, собирать овощи — одно удовольствие. Да и расположен огород в таком чудесном месте, как раз у перекрестка дорог, по которым ездят в город телеги из окрестных сел. Тут и газету из города можно получить и поручение какое дать. У огородников был маленький деревянный барак, с нарами в два ряда. В полдень, в самый солнцепек, они умывались в речке и шли обедать в барак. Варили себе суп из разной зелени, пекли перец и ничего другого им и не надо было. Толковали о том о сем, кто-нибудь читал газету вслух, потом ложились вздремнуть и опять на работу. Ночью все спали на огороде. Раза два в неделю ходили в село переодеться и побриться. Только дядя Коля возвращался домой каждый вечер. Над ним подтрунивали, что он ходит в такую даль, но он не сердился. «Не тревожьтесь, дойду засветло, — говорил он, собираясь в путь. — Завтра чуть свет буду обратно». Как только садилось солнце, он уже спешил уходить. Но шел не прямо в село, а вдоль речки, на свиноферму. Стоило ему увидеть Нонку, услышать ее голос, и усталости как не бывало. Радовался, глядя на нее, дядя Коля, гордился ею, а как заневестилась она, еще дороже ему стала — ведь скоро, может быть, расставаться придется. А теперь, когда случилась эта история с сыном Пинтеза, горе тяжелым камнем легло ему на сердце. Как будто вовсе и не было хороших радостных дней, будто только снилось ему, как по вечерам он возвращался усталый с огорода, болтал с Нонкой, радовался людям, полям, всему на свете. Кто отнял у него эту радость, кто запятнал честь его семьи? По целым ночам думал дядя Коля о сыне Пинтеза, и в сердце у него росла лютая вражда к нему. Он отомстил бы, глазом не моргнув. Но нельзя: Нонка любит его — ведь отдалась же она ему. Уж такое у нее сердце. Если увлечется чем-нибудь — всю себя отдает. Но иногда дядя Коля осуждал и ее. Как она могла не разобравшись в человеке, как слепая, отдаться ему в руки. Ему хотелось спросить ее, что они с Петром думают делать, но, зная, как ей будет стыдно, жалел ее, мучился и молчал. Однажды он все же не выдержал и решился заговорить с ней — уж очень наболело у него на сердце. Как-то раз сидели они дома вдвоем. Нонка ему жаловалась, что ей отпускают мало фуража и грозилась разнести завхоза.

— Да ты не очень-то расходись, — неожиданно рассердился дядя Коля. — Раз уж заварила кашу, смотри, опять не осрамись как-нибудь.

Нонка остановилась посреди комнаты, побледнела и опустила голову. Постояла, постояла, потом повернулась и пошла к двери.

— Подожди! — закричал ей вслед дядя Коля все так же сердито и сурово. — Не сдохнут твои свиньи без тебя. Иди сюда, сядь! — и он дрожащей рукой указал ей на стул.

Она вернулась и молча села против него. Ее темные длинные ресницы были мокры от слез. Отец заметил это, и сердце его больно сжалось. И вместо того, чтобы топнуть ногою и выбранить ее за легкомыслие, он тяжело вздохнул и сказал: