Сейчас надо было думать о другом. Уже сорок минут, как начался зачет по английскому. И она на него опаздывала. Если не сдаст — пересдача затянется до следующего семестра. Анна чертыхнулась. Препод был форменный идиот в своей принципиальности. Об этом говорил весь универ.

— И вот представляешь, — рассказывала она Таньке, когда за окном спускались сумерки, сидя у нее на кухне и стряхивая пепел в блюдце, — захожу я к этому принципиальному самой последней. Полистал он мою зачетку, что-то пробормотал по поводу объективности. Я ему билет подсовываю. Начинаю отвечать. А эта сволочь рукой на меня махнула и говорит: «Не напрягайтесь. Вы последняя из всей группы. Последними так просто не бывают». Ну я ж не дура, спрашиваю: «Сколько?»

Анна замолчала и глубоко затянулась, уставившись в окно.

— А он? — устало потерев виски, вежливо поинтересовалась Таня. Не потому что ей было интересно, а потому что положено было спрашивать. — Слушай, открой форточку, не хочу вставать…

— А как ты думаешь? Вперился в мою грудь и улыбается. Грязно так. Мерзко. Ведь профессор!

Снова в кухне зазвенела тишина, среди которой раздался деревянный треск старой оконной рамы. Таня вздрогнула и поежилась, натягивая на живот края спортивной мастерки, которая давно уже не сходилась.

— Конечно, вперился, — усмехнулась она. — Если бы ты нижнее белье носила, может, и бабки взял бы.

— Очень смешно, — обиделась Анна. — Знаешь, у меня какой синяк? Даже кружево жмет…

— Ладно, ладно, не плачься. Что такое реально «жмет», ты себе вряд ли представляешь. Так договорилась или дала?

— Дала, конечно. Кажется, он надоговаривался за целый день. И ладно бы еще извращенец! Я, когда поняла, что не откуплюсь, в голове варианты прикинула. Думаю, обопрусь пока на парту, потом видно будет. Хорошо в юбке была. А он, представляешь, подошел, руками под трусами полапал, покряхтел и говорит: «Не привык я так». Ну легла на спину. Елозился почти полчаса, будто щенок неопытный. Но зачет подписал, — Анна выпустила в потолок струйку дыма. — А скоро к мадам нашей.

— Тварь, — равнодушно сказала Таня, имея в виду то ли профессора, то ли мадам. — Дай затянуться… я все заначки повыбрасывала.

— Разбежалась, — зло выплюнула Анна и выбросила окурок в форточку. — Родишь — делай, что хочешь.

— Два месяца еще. Сдохну.

— Не сдохнешь, — уверенно сказала Анна.

— Когда я рожать решила, я не… — она запнулась и подняла на нее глаза, в неожиданно чистой голубизне которых были слезы. Но разве идет дождь, когда нет туч? Таня покачала головой и прошептала: — Ань, я дура. Ты отговаривала, мадам предупреждала. Ни работы, ни денег, ни хрена. Четыре стены. Когда нечего станет продавать, и того не останется.

— Идиотка! — Анна снова закурила и, опомнившись, выбросила сигарету все также в форточку. — Сколько тебе надо?

— На сигареты, — хмуро ответила Таня и отвернулась. — Не обращай внимания. Иногда просыпается жалость к себе, это нормально. У тебя же тоже приступы случаются.

— На сигареты не дам! А моя жалость — не твое дело, — Анна поднялась. — Пора мне, еще ехать. Звони, если что. На следующей неделе заскочу.

— Ань, — позвала Таня, удерживая ее на мгновение. — А рожать со мной пойдешь? Подружку можно, я спрашивала… Не могу одна, боюсь.

— Пойду. Там такси приехало. Пока.

В машине Анна уставилась невидящим взглядом в окно. Зло думала о том, что жизнь — дерьмо. Хоть вдоль, хоть поперек. Даже по диагонали.

У Анны Протасовой была своя диагональ, жирной линией отделившая прошлое от настоящего и перечеркнувшая будущее.

Она хорошо помнила, как находилась в клинике и как оказалась в детдоме. Но старалась не вспоминать о том времени. Сначала врачи, потом учителя делали то, что требовала выбранная ими однажды профессия, без оглядки на результат.

Но если только вспомнить, если только заглянуть…

Анна училась в одиннадцатом классе, когда их всем скопом отвезли на городские соревнования по спортивной гимнастике. Черт его знает зачем — вроде как массовку для камер создать. Снимал местный телеканал — а ей только-то на телевидение с ее страхами и рисками. Напустив на себя равнодушный вид, Аня наблюдала за участницами — что еще ей тогда оставалось? Некоторых знала с тех пор, когда сама училась в лучшей школе города. Было и такое в ту пору, о которой упорно пыталась не думать. И тренера их знала, потому что сама у нее занималась. Она старалась не попасться ей на глаза, пряча лицо под длинными прядями светлых волос, ссутулившись и вжавшись в спинку кресла. И облегченно вздохнула, усаживаясь в автобус, который отвозил обратно в детдом.

Если бы только Анна знала, что спустя две недели Ольга Николаевна Калинина, любезничая с их директором, заявится на урок физкультуры. Посмотреть пластичных девочек из малышей. Василий Андреевич что-то объяснял про благотворительную программу от какого-то неведомого мецената, по которой в школу собирались взять детей из приюта. Если найдут в тех способности. Здесь, казалось бы, тоже можно было выдохнуть. Анна находилась в том возрасте, который меньше всего интересовал бы тренеров. Звездочек ищут среди тех, кому и пяти нет. Потом поздновато для результативности. Но и тут ей не повезло. С везением у нее вообще было туго.

Ольга Николаевна нашла ее во дворе, на улице. Тогда был апрель, листва распускалась. Мир казался сотканным из чертовых лучей чертова солнца, ласкавшего кожу — впервые тепло и ласково в том году.

— Настя, — позвала ее Калинина.

Анна курила, сидя на спинке скамьи, и покачивала ногой. Ольга Николаевна подошла ближе и снова позвала ее по имени. Имени, которое Анна Протасова больше не носила.

— Настя! Это ты?

— Вы мне? — удивленно спросила Анна и отбросила в сторону окурок.

— Тебе! — обрадовалась тренерша, до которой снизошли. — Ты не узнаешь меня, Настён?

— Я — Аня, — объяснила прописную истину девочка.

— Аня… — повторила Ольга Николаевна и сомкнула красивые губы. Несколько мгновений она внимательно изучала собственную бывшую подопечную. Сомнений быть не могло. Горина. Талантливая была. И безумно красивая — подобные лица так просто не забываются. Ольга Николаевна слишком хорошо помнила, что творилось в школе, когда стало известно, что девочка погибла с родителями при пожаре.

Отгоняя от себя непрошенные воспоминания, Калинина еще раз внимательно ее осмотрела и спросила:

— Хорошо, пусть будет Аня. Гимнастику не забросила?

— Ну березку делаю, — буркнула Аня. — Пять ставят.

— Березка — это хорошо, — на лице тренерши промелькнула усмешка. — Давно ты тут торчишь?

— Всегда.

— А когда все это здесь закончится? Придется ведь уйти. Думала, что дальше?

— Вам-то что?

— Помочь хочу.

С этих простых слов, с этого самого «помочь хочу» и началась история Северины.

Юлиан Фишер, лет семь назад переехавший в Мюнхен, якобы на историческую родину, наведывался в Питер довольно часто по двум причинам. Здесь осталась его давняя любовница, Ольга Николаевна. И по совместительству — пособница. Под видом благотворительной программы для детей-сирот, меценатом которой выступал господин Фишер, Калинина ездила по детдомам и отбирала перспективных девочек. И мало кто догадывался, что красивыми словами прикрывались обыкновенные эскорт-услуги. Это тоже не вполне выражало смысл означенной деятельности, но наиболее подходило. От тех, кто все же догадывался, откупались.

Анна провела в компании Ольги Николаевны и Юлиана пять лет. Зерна обучения профессии были брошены на благодатную почву. Анна была не простой сиротой. Настя Горина училась в престижном лицее Питера. Всегда была любознательной девочкой, говорила на двух языках. И потому ей оставалось постигать тонкости науки любви, что оказалось несложным, когда она поняла, какие возможности дают знакомства и деньги. А знакомства и деньги — теперь были единственным, что она считала важным в жизни. Потому что только так однажды она смогла бы подобраться к убийце своих родителей. Оставалось только набраться терпения и веры, что однажды этот день придет. И быть хорошей ученицей, самой лучшей ученицей, чтобы попасть в тот круг, куда нет доступа простым смертным — попасть в любом качестве. Смешно. В семнадцать лет напридумывала в своей голове целый роман. А оказалось, что все — просто болото, из которого невозможно выбраться, если уже угодил. Засасывало.