— Тогда и ты учти, что все свои долги я отдаю только натурой, — она протянула руку и запустила пальцы в его волосы, царапнув ногтями кожу шеи.

— Отправлю на спецзадание, когда мне нужен будет крючок, — хохотнул Власов, отстранившись, но улыбка с его лица тут же стерлась, и он сказал серьезным голосом: — Почему ты не позволила мне быть рядом?

Анна помолчала. На него не смотрела, но он и не пытался поймать ее взгляд. Обдумывала ответ. В том, что скажет правду, он даже не сомневался. И все же хотел услышать.

— Да по разным причинам, — наконец, проговорила она. — Но в основном потому, что у тебя все слишком. Сначала ты был слишком рано, и тебя было слишком много. Я была не готова ни к каким проявлениям ни своих, ни чужих эмоций. Потом… потом понимала, что ты отнесешься к этому слишком серьезно. И я должна буду этому соответствовать. Ну а уж теперь я совсем не вписываюсь в цвет твоего… периода.

Власов рассмеялся. И снова уставился на нее. Ее глаза всегда казались ему обещанием чего-то важного. И всегда оказывалось, что это обещание не ему. Он любил ее? Нет. Наверное, не любил. Мог бы любить.

— Все по полочкам. Мне бы так научиться.

— Не уверена, что тебе понравился бы курс обучения.

— Ладно, проехали. Обедать-то будем?

— Обязательно.

— Тогда погнали.

Он завел машину и вырулил обратно на дорогу.

Они обедали долго и обстоятельно, много о чем еще говорили. По делу и о бестолковом. За разговорами можно было не думать о том, зачем она вообще приперлась к Власову просить за Закса. Потому что когда Анна задавала сама себе на этот вопрос, ответ на него ее не устраивал.

Задавалась она и другим вопросом. Если Закса выпустят, придет ли он к ней? Анна не хотела этого так же, как и хотела. Она все сильнее чувствовала себя ненормальной. Но разве она была нормальной? Хоть день своей жизни не под своим именем — была?

С ненормальностью давно смирилась. После всего, что случилось, и что она совершала сознательно, нормального в ее жизни быть не могло. Пользуясь этим, она сначала уверяла Власова, что это Закс убил Андрея, а потом именно в ее квартиру заявилась Веревкина, чтобы рассказать бредовую историю. И вот она снова мчится к Алексею под видом наивной жажды справедливости.

Никакая это не сказка.

Это театр черной комедии.

Театр, продолжившийся звонком незнакомца, представившегося адвокатом Виктора.

Это было на следующий день после того, как она переговорила с Власовым, и после того, как встретилась с Бенкендорфом. Операцию назначили на конец недели. Донора нашли через все того же Константина Христофоровича. Стоило это целого состояния, но на счету по-прежнему были деньги из «Надежды».

Время снова потянулось ожиданием. Ждать было хуже всего. Она это знала — она ждала десять лет. И теперь с трудом понимала, для чего.

Адвокат позвонил неожиданно и предложил встретиться по просьбе своего клиента — тот желал передать ей какой-то важный пакет документов.

Он не хотел ее видеть — просто передать пакет.

Имела ли она право отказаться? Нет, ни минуты.

Кажется, тогда ее накрыло в первый раз. Нет, не сердце дрогнуло. Накрыло.

«Я не хочу, чтобы ты думала, что это попытка оправдаться, обелить себя или получить прощение. Оправдываться я не умею. Обелять себя не вижу смысла. Прощение — чушь для идиотов, которые думают, что это что-то решит. Просто хочу, чтобы ты знала, за что мы отдали свои жизни».

Среди бумаг оказались документы на чугунолитейный завод, судя по которым он целиком принадлежал отцу. Нотариально заверенное заявление Ивана Закса о выходе из компании. И его личное письмо Петру Горину. В нем он обвинял старого друга в воровстве завода. Еще были копии протоколов о гибели Закса-старшего.

Анна долго вчитывалась в каждую букву. Но даже не будь их — не знала ли она в глубине души, за что? Причина не так уж важна. Она могла быть. Ее могло не быть. Это многое объясняло, но ничего не меняло. Каждый из них прошел свой путь до сегодняшней отметки.

У нее оставалось еще два дела: дотащить Таньку до ментовки и дождаться результатов операции Насти. И тогда она будет свободна. Впервые за многие годы она будет, наконец, свободна. И тогда станет делать то, чего действительно хочет.

Глава 20. Поцелуй

Некоторое время спустя

Анна прикрыла глаза и издала тихий, болезненный стон, вырвавшийся из глубины ее существа, где нарастало мучительное, острое, неутоленное желание. Она прижалась к горячему мужскому телу, от чего стало еще больнее, и снова со стоном выдохнула.

Он не спешил. Ему нравилось пробуждать в ней страсть и видеть, как она сама мучится от этого. Что еще ему оставалось? Все прочее было не про них. Это единственное. Чувствовать, как ее сердце колотится где-то рядом с его. Проводить языком по ее губам, по ее зубам, прикасаться к ее языку, превращать это движение в немыслимый танец. То ли тел, то ли душ.

Ему нравился ее вкус. Понравился однажды — и оказался жизненно необходим. Без него все прочие вкусы переставали существовать. Он и чувствовал-то лишь тогда, когда она была рядом.

Сминал шелк платья на узкой спине и одновременно гладил кожу под ним. Поцелуя не прекращал. Углублял его. Соскучился по губам. Она отвечала страстно и жадно, изгибалась в его руках и обнимала своими. Оплетала шею, лохматила волосы, расстегивала рубашку, опаляя его кожу тонкими ладонями. И он сходил с ума.

Иллюзия, что кто-то в чьей-то власти. Иллюзия, что кто-то кому-то принадлежит. Иллюзия, кто кто-то от кого-то зависит. Есть лишь мгновения обоюдного обладания. Когда просто перестаешь быть кем-то другим, становясь собой. И настоящий, ты тянешься к единственному, что может утолить голод и жажду. Все имеет истоки в первобытном. Нельзя приукрашивать любовь. Всякое приукрашивание — шаг в ловушку, которая может захлопнуться при любом неосторожном шаге.

Его счастье было в том, что шаг уже сделан. Он давно угодил в эту ловушку. И пути из нее не искал.

Он нашел застежку платья и медленно потянул вниз. Оно упало к ее ногам — соскользнуло с гладкого тела. И в который уже раз он приник губами к ее шее, ключицам, груди. Превращать тело в культ — тоже то немногое, на что он имел еще право, которое она за ним безоговорочно признавала.

Теперь она сама сбрасывала с себя белье, раздевала его, стремясь чувствовать его обнаженную кожу грудью. Прикасалась к нему жаркими губами, продолжая вздыхать жалобными стонами. Поцелуи ее становились укусами, а пальцы теперь больно царапали спину. Она мелко задрожала и опустилась перед ним на колени, одновременно дернув вниз брюки. Подняла голову и посмотрела ему прямо в глаза.

— Аня, — прошептал он.

Его рука легла на ее затылок, зарылась в волосы. Он стащил с себя брюки и заставил ее подняться. Подхватил на руки. Унес на постель. И снова стал исследовать ее тело, как делал это раз за разом — губами, пальцами, заставляя ее трепетать от прикосновений. И понимая, что сам едва сдерживает себя.

От его рук, губ, пальцев она попадала в другую реальность, где не было ни прошлого, ни будущего. Где она могла существовать лишь для того, чтобы почувствовать, наконец, его в себе, вздрагивая от удовольствия при каждом его толчке.

Анна рвано дышала, пропуская вдохи и хрипло выдыхая. Она всегда сдавалась первой, когда сил ждать не оставалось. Оттолкнула, перекатилась ему на грудь, прилепилась голодным ртом к его губам. То быстро, то медленно скользила горячей влажной плотью по его возбужденному члену.

— Я хочу тебя, — попросила она, — пожалуйста.

Он с облегчением выдохнул сквозь сжатые зубы и насадил ее на себя. И сам, придерживая ее бедра, направлял движения, определяя ей границы дозволенного. Хотя бы сейчас.

Была в том невыразимая горечь, от которой он в эти минуты испытывал счастье. Счастье ведь тоже иллюзия.

Не отрывая глаз, он рассматривал ее лицо. И видел на нем только глаза, невыносимая синева которых делала его слабым и сильным одновременно.