«Охотники на тебя злобы не имеют, понимают, что ошибся», — всплывали в памяти слова заведующего участком, и он говорил себе:

— А ошибся ты, Салимка, по дурости. И кого испугался? — Андронникова. Думал, что расскажет парторгу о взятке, которую и принял-то не по доброй воле. Ну и что ж, надо было признать ошибку, а не делать другую. Да и хотел деньжонок за лосятину на путёвку дочери выручить… А ведь надо было только сказать парторгу, и помогли бы. Эх, Салимка, Салимка, дурная твоя голова!

Зайнутдинов вспоминал Жаворонкова, его выступление на собрании. «Доброй души человек. Понимающий, — думал Салим, и хотелось пойти к нему и сказать: Салимка виноват, но он всё понимает. Вот тебе моя рука, Салимка будет хорошим охотником!»

Однажды Зайнутдинов поехал в лес за дровами. Подъезжая к колку, он заметил лисью тропу, уходящую далеко в степь. А около тропы лыжня.

«Кто-то из охотников прошёл, — подумал Салим. — Может Тимофей или Благинин, а может быть Ермолаич?»

Он долго и пристально всматривался в степь, туда, куда ушла, по его мнению, лиса. Глаза стали слезиться, и ему даже показалось, что на снежном гребне гривы мелькнула тёмная фигурка охотника. И такая тоска по промыслу овладела им, что, забыв, зачем приехал в лес, завернул лошадь и погнал к селу.

Жена встретила Салима с беспокойством.

— Что случилось, Салим?

— Собери меня в дорогу. В урман промышлять еду.

— Куда?

— В урман. Нет Салимке места на Караголе, нет.

— Как это нет?! Хороший человек всегда при своём месте, — заметила Фатьма, укоризненно покачивая головой. — Не хочешь признаться, что виноват, вот и прячешься. А ты признай это, пойди и скажи, что ты всё-всё понял, работать хорошо будешь — и тебе всё простят.

«Нет, надо уйти в урман, одному пережить свой позор, день и ночь работать, вернуться с богатой добычей и сказать: «Салимка не пропащий человек, Салимка вот как может работать», — подумал Зайнутдинов и ответил жене:

— Всё понял Салимка, потому и в урман уходит.

— А как же мы одни останемся? — всхлипнула Фатьма. — Без тебя…

— А так. Не на веки же вечные я ухожу. Вот вернусь…

Как ни уговаривала Фатьма мужа, как ни просила остаться, он собрал капканы, боеприпасы, одежду и продукты в мешки, прихватил с собой пёстренькую лайку Джуру и к вечеру уехал с попутной подводой в тайгу.

Тайга встретила Зайнутдинова приветливо. Он быстро отыскал оставленные лесорубами избушки и поселился в одной из них. Избушка была маленькая и уютная, срубленная из сосен, пропитанная смоляными запахами.

Отдохнув с дороги, Салим следующим утром вышел на промысел. Не торопясь шёл он на лыжах по сверкающему бисером снегу. По бокам тянулись стройные высокие ели, могуче раскланивались вершинами кряжистые кедры, путь преграждали бесконечные завалы бурелома. Солнце, едва пробиваясь сквозь чащобу, бросало на снег причудливые тени.

Снежные увалы испещрены звериными следами. Салим жадно всматривался в отпечатки таёжных обитателей. Вот наследил горностай, направляясь под валежник выискивать мышей, тут пробежал заяц, спасаясь от погони, а вот и лисья тропа. Рысь зачем-то спускалась с кедрача, примяв вокруг снег.

— Да, — вздыхает удовлетворённо Салим, — зверья много, должно добрый промысел будет.

Расставлены капканы…

Первые два дня принесли богатую добычу. Пожалуй, в лучшую промысловую неделю не добывал он столько в степи. Вскоре стены избушки были увешаны связками беличьих и лисьих шкурок. В одну из тёмных ночей в расставленные капканы попались два волка и рысь.

Освоившись, Салим уходил всё дальше и дальше от избушки — тайга манила его в свои самые глухие заповедные места.

Однажды он зашёл слишком далеко. Белки было так много, что в погоне за ней Зайнутдинов и не заметил, как очутился в такой глуши, где, может быть, редко ступала нога человека. Стали сгущаться сумерки. Разгулялась непогода, и глухо зашумел лес. Поднявшийся ветер раскачивал кряжистые деревья, ломал сушник, нагромождая его в беспорядочную кучу и заполняя сплошным треском тайгу, отчего казалось, что кто-то разгневанный грозит охотнику погибелью.

Салим спешил к избушке по проложенной им же лыжне. Пот струйками скатывался с лица, во всём теле чувствовалась усталость, но он не останавливался для отдыха. Его небольшая фигурка то взбиралась на снежный увал, то спускалась по склону и терялась между деревьев. Где-то уж совсем недалеко должна быть избушка, но в сгустившихся сумерках плохо стала различаться лыжня, и порой Салим терял её, затем находил снова и опять терял.

Дорогу перегородил снежный нанос. Салим поднялся на него и, не затормозив, начал спускаться вниз. Вдруг, не удержав равновесия, он ткнулся лицом в снег. Лыжа попала под коряжину и переломилась, ногу обожгла тупая боль.

Салим снял лыжи с валенок, встал на снег и провалился по колена, застонав от боли.

«Вывих! — подумал он, присаживаясь на коряжину. — Теперь не дойти до избушки». Снова попробовал итти, но, не сделав и десяти шагов, опустился на снег. Разопревшее от быстрого бега тело начало остывать. «Так и замёрзнуть недолго, — соображал Салим, прижимаясь к собаке, — надо что-то делать. Костёр!» — мелкнула в голове мысль.

С трудом добрался до сушника, наломал его и, свалив в кучу, начал зажигать одну спичку за другой. Они гасли от ветра. Наконец, пламя лизнуло сухую хвою и начало охватывать хворост. Приятно потянуло дымком. Салим подсел поближе — в лицо полыхнуло жаром. Привалившись на ветви и протянув больную ногу к огню, под напев ветра в деревьях задумался. «Один в тайге! И никто тебя Салимка, не вспомнит. Жив ли ты, не приключилась ли с тобой какая беда? Сам о себе только думай. Нет у тебя товарищей, словно зверь в лесу. Хорошо добыл — похвалить тебя некому, плохо добыл — совета никто не подаст. Эх, худо, Салимка, худо! Один-одинёшенек, неугомонная твоя голова!» Вспомнилась избушка на Караголе: сейчас, наверное, пришли охотники с промысла, обрабатывают шкурки и рассказывают друг другу что-нибудь или песню затянули, ту, которая про степь. А может, его вспомнили и ругают. Ушёл, скажут, Салимка, дурная его голова! Худо ему было в степи с нами, мы ведь и обиды-то на него не имеем. Захотел жить единоличником, ну и пусть. Туда ему и дорога, и жалеть его нечего… Мысли, одна тяжелее другой, лезут в голову. Гудят деревья под напором ветра. Где-то недалеко воют волки. Страшно одному.

Под утро задремал у костра. Приснился сон. Нашёл его Тимофей в тайге, тычет в лицо пальцем и говорит: «Вот он, Салимка, вот он, трус. Опозорился и сбежал». Вздрогнув, проснулся: ветер качает сучок на поваленном дереве, к которому прислонился Салим. Сучок упирается в щёку, словно кто-то невидимый в предутренней мгле тычет ему пальцем в лицо. Надо итти! Через силу поднялся, засыпал снегом догорающие угли и зашагал на одной лыже, превозмогая боль в ноге.

В нетопленной избушке холодно и пусто. Свалив у порога добытых зверьков, Салим разжёг печурку и, присев на кедровый чурбак, снова задумался: «Вот и пришёл на стоянку. И опять один. Всю зиму здесь живи — никто не зайдёт, слова доброго не скажет. Так, наверное, и говорить можно разучиться. Как это раньше в одиночку промышляли? Нет, Салимка так не может, Салимка не привык жить без товарищей…»

А буря не утихала. Снежный буран валил засохшие деревья, подбрасывал вверх и кидал на землю молодые сосенки, около избушки рухнул кедр-великан, привалив дверь своими сучьями, и Салим с трудом сумел открыть её, чтобы выйти и набрать снегу на чай. Так продолжалось трое суток. Томясь в одиночестве и безделье, Зайнутдинов всё чаще и чаще мысленно возвращался к Караголу. «Охотники сейчас, наверное, на промысле. Какая же добыча у Тимофея? — соображал он. — Не отставали мы с ним друг от друга. Благинин, тот, конечно, впереди идёт. Хороший охотник! Сейчас пробует по кругу лисиц отлавливать, как Афанасий Васильевич рассказывал. Получилось ли? А может тоже там сейчас непогода разыгралась. Собрались в кружок охотники, заряжают патроны, просаливают лыжи и ведут между собой разговоры, или Ермолаич книгу вслух читает, а остальные слушают. Какую же он последний раз читал, когда Салимка ушёл из избушки? Ага, вспомнил: «Далеко от Москвы». Об интересных людях там рассказывается. Инженер Беридзе, Алексей Ковшов, шофёр Мохов, а Умара-то, Умара. Магомет каков, а? Какие трудности они переживали, когда на востоке нефтепровод строили, а ведь победили. Вот это люди, не то, что ты, Салимка. Ты вроде этого, как его? Кузьмы Кузьмича. Так тот хоть понял свою ошибку и стал хорошим человеком, а ты всё ещё прячешься».