— Ну, вот что. Готовь телеграмму в область: план выполнен на сто сорок восемь процентов.
— Эт-то как же так, Тихон Антонович, — часто замигал близорукими глазами бухгалтер. — У нас же сто сорок три процента…
— А я говорю сто сорок восемь. Понимать надо! — повысил голос Кубриков, в упор глядя на Полякова. — В следующий месяц перекроем. Нельзя нам от перловцев отставать, понятно? И в отчёте подправь как следует…
— Нет уж, увольте, Тихон Антонович, — замахал руками Поляков. Я такой телеграммы подписывать не буду. Это же обман. Нет, нет!..
— Какой же это обман. В новом месяце поднажмём, перекроем.
— Нет, нет, Тихон Антонович. Я шестнадцать лет проработал бухгалтером, на копейку никого не обманул, на долю процента не ошибался. А вы хотите…
Кубриков не дал договорить бухгалтеру, сердито бросил:
— Хорошо, я сам дам такую телеграмму. Вас это не будет касаться.
— А я опротестую. Не дам обманывать государство. Я шестнадцать лет…
— Знаю, знаю. Хорошо, идите, — торопливо проговорил Кубриков и отвернулся к окну.
Встретив такое противодействие со стороны Полякова, Тихон Антонович не рискнул дать телеграмму в область с завышенными цифрами. Настроение его было испорчено…
Глава двенадцатая
Филька полюбил своё новое занятие, сроднился с охотниками. Ему стало грустно, когда в средине октября ударили первые морозы, мелководные озёра как-то сразу покрылись тонким ледком, и последняя птица — белогрудый гоголь и голубая чернеть табунками пошла на большую воду.
Филька сидел у пристани на опрокинутой вверх дном лодке, смотрел, как пролетают в вышине стаи птиц, и думал: «Улетают, в новые края подались. И мне, видно, надо в село подаваться». Уходить домой не хотелось. Вспомнил, как однажды дед Нестер сказал ему: «А ты, Филя, испытай на зверя пойти», подумал и решил: «Что ж, испытаю!»
Выпал снег. Целую ночь и день он пушистыми хлопьями валил на землю, укрывая засохшую траву и постаревшие камыши на Лопушном, цепляясь за оголившиеся ветви берёз и осин.
Охотники столпились у избушки, любуясь первым снегопадом. На порожке сидел дед Нестер и дымил самокруткой. Рядом с ним — Филька.
— Начинается… — заметил Тимофей, — готовь, мужики, лыжи.
— Да. Какова-то нынче зима будет?.. Ты как думаешь, Нестер Наумыч? — спросил Ермолаич.
— По приметам: буранная, — откликнулся тот, — много снегу будет. И весна ранняя…
Из второй половины избушки вышли охотники-любители с ружьями за плечами и большими связками дичи.
— Домой подались? — поинтересовался Тимофей.
— Домой, — ответил слесарь паровозного депо. — Отошла охотникам масленица, начался великий пост.
— Счастливо оставаться, зимовики! — в разноголосицу проговорили любители, удаляясь.
— Вам также. До весны!..
— А ты как. Филя? — обратился дед Нестер к Фильке Гахову.
— Я, дедушка, останусь.
— Это ты правильно решил. Испытай! Коли есть такое желание, так и в настоящие охотники войдёшь. Хорошему охотнику завсегда почёт будет. И нам смена нужна…
— Нравится мне это дело, дедушка.
— Тогда пойдём-ка, сынок, со мной, — дед поднялся с порожка и, сгорбившись, вошёл в избушку. Филька последовал за ним.
Нестер Наумыч вытащил из-под топчана мешок, долго возился с ним, развязывая туго затянувшийся узел. Подросток сгорал от нетерпения, соображая, что хочет показать ему старый охотник.
Наконец, дед Нестер развязал узел, вытащил из мешка связку промасленных капканов и, подавая их Фильке, проговорил:
— Прими, сынок, в наследство. Думал, внук у меня охотничать будет, ему предназначал. Да как ушёл на войну, так и не вернулся, — у деда Нестера по морщинистой щеке скатилась слеза. — А ты, Филипп, замени его. Отечеству нашему нужна пушнина. Слышал, парторг её мягким золотом называл. Правильно это.
Филька бережно принял от деда капканы и, дрожа от волнения и радости, сказал:
— Спасибо, дедушка Нестер. Я постараюсь…
Однако старания Фильки Гахова не увенчались успехом. Он бродил по заснежённой степи, выискивал следы лис, колонков, горностая и других зверьков, устанавливал капканы, как ему казалось, в самых подходящих местах, на следующий день проверял их, переставлял на новые места — результат был одинаков. Зверь будто разгадывал замыслы подростка и обходил капканы стороной. Лишь однажды ловушка захлопнула мышь-полёвку.
И снова охотники начали посмеиваться над Филькой, что его сердило. Особенно досаждал своим зубоскальством сезонник, рябоватый парень из Устюгинского колхоза, Михаил Барташ. При встрече он обязательно ехидно улыбнётся и заметит:
— Что, горе-охотник, лиса опять кукиш показала? Курятником бы тебе заведывать, а ты на промысел.
Или:
— Твой дед ворон боялся, отца чуть воробьи не заклевали, а ты в охотники подался.
Филька старался избегать встреч с Барташом, не отвечал на ехидные замечания, но тот становился всё назойливее.
Подросток начал усиленно читать охотничьи рассказы. Однако на практике того не получалось, чему поучали авторы. Парень приставал с расспросами к деду Нестеру, тот терпеливо разъяснял, но обычно добавлял, что надо показать на месте, на практике, а сил уж нет ходить далеко за зверем. У других же охотников паренёк стыдился спрашивать.
«Хоть бы одного лисовина поймать, — часто думал Филька, завидуя другим, возвращавшимся из степи с богатой добычей, — может смеяться бы перестали». Он ещё старательнее выслеживал зверя, исхаживал на лыжах десятки километров, но возвращался в избушку ещё более сердитый, с пустой сумкой и тяжёлым сердцем.
Однажды Фильку чуть не погубил соблазн.
Утром начинающий охотник осмотрел капканы, расставленные накануне. И опять они были пусты. Обиженный неизвестно на кого, Филька медленно брёл на лыжах вдоль колка, тянущегося узкой полосой по склону гривы, которую называли «Панаихой». Опрятные берёзы стояли небольшими толпами, прижавшись друг к другу, словно согреваясь от холода, осинник протягивал навстречу худые сучья, прося от кого-то защиты, может быть от зайцев, безжалостно уничтожающих на нём кору. По самому краю колка в виде заслона расположились густые кусты тальника. На одном из них сидели куропатки, нахохлившиеся или от важности, или от мороза. В другое время Филька обязательно подкрался бы к ним с подветренной стороны и дал дуплет из своей тулки, а сейчас даже и этого не хотелось. Махнув рукой в сторону куропаток, он сердито крикнул: «Кыш вы, расселись!..»— и пошёл своей дорогой. Подойдя к месту, где колок делал изгиб, образуя почти острый угол, подросток натолкнулся на лисью тропу, ведущую в редкий березняк. Филька бессознательно свернул по тропе и углубился в колок. Вскоре вышел на опушку. Около тропы обозначилась едва заметная, наверное дня два назад кем-то проложенная лыжня.
«Кто-то раньше меня здесь побывал», — подумал Гахов и хотел уж было свернуть в сторону, чтобы выйти на гриву, как увидел у одинокого куста лису. Она неподвижно лежала на снегу, опустив острую мордочку на передние лапы.
«Притаилась или спит», — подумал Филька, осторожно снимая с плеч ружьё. Прошёл ещё метров двадцать, опустился на колено, тщательно выцелил в голову и выстрелил. Лиса осталась на месте и, казалось, даже не изменила своего положения. Закинув ружьё за плечо, паренёк заспешил к добыче. Сердце колотилось от радости учащённо. Не прошло и двух минут, как он был у одинокого куста. И здесь его ждало разочарование — лиса была в капкане.
«Вот тебе и убил! — размышлял Филька Гахов, рассматривая рыжего лисовина. — Крупный. А хвостище, что помело. Нет уж, коли не везёт, так не везёт. Опять в избушку пустым придёшь, — и ему вспомнилась вдруг ехидная улыбочка на рябоватом лице Барташа. «Что, опять лиса кукиш показала?» — говорила эта улыбочка.
— А что, если взять лису? Всё-таки стрелял я в неё, — подумал подросток. — Да нет, нельзя В капкане стрелял-то. Это воровством называется. Лучше свою когда-нибудь добуду».