С огорчением показывая мне глубокие прокусы на холках обоих родившихся в косяке жеребят, Токай говорил мне:

— Видишь, не умеет. Когда сам был маленький, с другими не дрался, учиться не мог. Теперь не умеет хорошо взять, только портит. — Действительно, в косяках других жеребцов холки у жеребят были целы. Отцы если и брали их зубами, то нежно, умело.

Мы по-прежнему жили в степи, используя вместо крыши кусок брезента, укрывались им во время дождя. Впрочем, их перепадало немного. Всего один-два дня были пасмурными. Чаще дожди бывали короткими, ливневыми, а потом снова ярко светило солнце, вместе с ветерком быстро сушившее степь, наши вещи и одежду.

Гибель многих жеребят, как мне кажется, немного обескуражила табунщиков. Несколько раз я предлагал проверить, есть ли у кобыл, родивших слабых жеребят, молоко, но товарищи лишь безнадежно отмахивались. Но вскоре одна из кобылиц заболела маститом так тяжело, что, не лечи мы ее, она погибла бы. Как и в каждой бригаде, у Токая была аптечка с антибиотиками и кое-какими инструментами.

Кобыла уже плохо ходила, так что поймать ее не составило труда. Табунщики ловко повалили ее, спутав ноги, связали покрепче, чтобы не ударила, и я приступил к операции. Вымя страшно распухло и окаменело. Пришлось сделать ряд проколов, выпустить гнойную массу. Потом я обколол вымя бициллином.

Надо было подумать и о жеребенке. Кобыла уже сутки не кормила его, требовалась другая мать. Тут Токай проявил все свое мастерство. Поймали кобылу, у которой погиб жеребенок, связали ей три ноги и соединили короткой веревкой путы на ногах с недоуздком на голове, так чтобы лошадь не могла поднять голову. Мы измазали жеребенка молоком приемной матери и повторяли эту процедуру чуть не каждый час.

Сначала невольная мачеха билась, пытаясь порвать путы, норовила ударить непрошеного сына. Время шло, однако наш опыт не удавался. Жеребенок был великоват, наверное, скрыть его собственный запах оказалось трудно. Но было в этом и хорошее. Малыш оказался достаточно крепким, чтобы выжить в такой передряге. Он настойчиво пытался примирить мачеху с собой, улучив момент, сосал.

Тогда Токай использовал еще прием: намазал кобыле глаза ее молоком и солью. «Чтобы болели глаза, ничего не видела», — объяснил он. В общем, будущей мачехе пришлось несладко. Связанная, ослепленная, с головой, пригнутой к земле, — она почти не паслась и, видно, очень сердилась на непрошеного пасынка, старалась, как могла, его оттолкнуть.

Конечно, больше всего с этой парой возился я — был свободнее других. Наконец, мы переупрямили кобылицу. На третий день я заметил, что жеребенок сосет ее, уже не встречая сопротивления. Токай согласился, что путы можно ослабить, однако снять их совсем не решился. Еще два дня мы приучали мать и приемыша друг к другу, а потом отпустили. И по тому как встревоженно она заржала, торопя жеребенка последовать за собой, мы поняли, что победили.

Дни стояли уже довольно жаркие, и косяки ежедневно отправлялись на водопой. Они шли к воде так же осторожно, как это делают дикие лошади в Монголии. На моих глазах косячные жеребцы, оставив косяк чуть поодаль, с топотом неслись по берегу озера, на мгновение замирали, прислушиваясь, втягивая ноздрями воздух. Окончив разведку, они возвращались к косяку и вели его на водопой. Случалось, они сильно били непослушных молодых жеребчиков, норовивших самостоятельно уйти к воде.

Здесь у озера то и дело завязывались поединки жеребцов. В природе ведь никогда не скапливается в одном месте так много косяков. Лишь однажды поединок перешел в кровавый бой, заставивший в конце концов вмешаться табунщиков. К тому времени я уже знал более или менее всех косячных жеребцов, да это и не удивительно. Они первыми встречали меня, стоило приблизиться к косяку, ревниво крутились неподалеку, пока я работал, и потом провожали.

Молодые жеребцы трех-четырех лет, а с ними и двухлетки-кобылы держались особняком, несколькими группами. Между ними велись нескончаемые сражения — игры, так что неопытный человек мог бы решить, что именно здесь и решаются проблемы доминирования и любви. Я замечал, что несколько самых старых косячных жеребцов имели как бы адъютантов — трех-четырехлетних жеребчиков, к которым относились терпимо и заботливо. Этим адъютантам жилось неплохо еще и потому, что у каждого была своя опекунша — одна из старых кобылиц, из тех, которые соединились с косячным жеребцом много лет назад, успели вырастить уже целый клан потомков — дочерей и внучек. Адъютант вел себя с вожаком вежливо: поджав хвост, вытянув шею и направив вперед, по-ослиному уши, он покорно позволял себя обнюхать, а потом ласково касался седоватого косячника губами, словно успокаивал, подтверждал свою благонамеренность.

Иное дело со старой кобылицей. Тут молодой жеребец красовался, ухаживал вовсю. И кобылица тоже начинала взбрыкивать, даже ударяла иной раз неумелого жеребца, но тут же поворачивалась к нему, трогательно обнюхивала. Иней раз они по часу вылизывали друг друга.

Время от времени, заметив, что адъютант уж слишком разыгрался, косячник напоминал об иерархии. Стоило ему приблизиться, чуть приподнять голову, прижать уши, как молодой жеребец тотчас делал все, что положено лошади рангом пониже: поджимал хвост, опускал голову.

Та памятная драка и произошла между косячником и его адъютантом. Ссора началась как-то внезапно. Обычно молодые жеребцы, ненадолго забыв о своей роли, врываются в косяк и ведут себя столь же нагло, сколько беспорядочно. Попытки ухаживать за кобылами, тут же дающими новичку отпор, громкое ржание, неожиданная встреча с косячником. Сразу присмирев, но еще не потеряв веры в себя, молодой начинает с косячником более или менее длительные выяснения отношений: несколько минут взаимного обнюхивания, вскидывания головы, напряженного выстаивания нос к носу, когда каждый мускул соперников напряжен, идет борьба на выдержку, потом душераздирающий визг, соперники поднимаются на дыбы, бьют друг друга, точно боксеры. Но где уж молодому выстоять против испытанного бойца — тот и тяжелее, и помнит о своих прошлых победах. Неожиданно крутнувшись на месте, косячник страшно бьет задней ногой соперника в грудь, так что едва не сбивает с ног.

Когда седлаешь коня, гладишь его шелковистую шерсть, похлопываешь по упруго-мягкой груди, трудно даже представить, как выдерживает жеребец удары и укусы, какие кровяные желваки наливаются у него под шкурой. Впрочем, быть может, в бою они и не чувствуют боли, может быть, удары лишь увеличивают желание выстоять, не отступить.

Мы — Токай, Шокор и я — сидели на косогоре неподалеку от озера. Лошади, не торопясь, ходили по берегу и в воде. Только косячники были настороже. То и дело сходились в коротких стычках. Большая группа уже напоенных лошадей паслась выше нас, по увалу. Два серо-белых жеребца, не обращая внимания друг на друга, медленно, как на картинке, двигались вокруг группы лошадей. Они были очень похожи и обликом, и поведением. Круто выгнув шеи, приподняв хвосты, коротко и высоко ступая ногами, жеребцы сделали один круг, другой.

— Красавцы, — показал я на них Токаю.

— Что-то молодой замыслил, — неожиданно ответил Токай.

— Старик болеет, — сказал Шокор.

Между тем жеребцы продолжали действовать по всем правилам большого боя. Мне приходилось это видеть впервые. Чаще всего наблюдаешь отрывки сражений, они или начинаются не всерьез, или обрываются «на полуслове».

Косячник и его адъютант, как будто раньше не были знакомы, сошлись, несколько секунд стояли нос к носу, потом медленно развернувшись, каждый отложил несколько катышков навоза и, вновь повернувшись, встали, пригнув головы к земле, словно с поклоном приглашали познакомиться. Вслед за короткой паузой они действительно поменялись местами и обнюхали навоз друг друга.

Два, а может быть, и три года молодой жеребец был адъютантом старого, повсюду сопровождал, помогал управлять косяком, с разрешения старика ухаживал за его кобылами, даже пользовался его защитой, когда приходил чужак или нападали волки. И вот теперь все было забыто. Они заново представлялись друг другу перед схваткой. Так ведут себя жеребцы, когда намерены биться всерьез, до конца.