— Нехорошее у них место, — качнул головой Токай. — Наверное, волки ходят.

— Они и у нас не редкость.

— У нас им не так хорошо. Смотри сколько кустов.

К вечеру приехали трое табунщиков. Хозяина я узнал. Он был все в том же сером лыжном костюме, в котором приезжал не так давно к нам в табун. Он оказался веселым и разговорчивым человеком. Успевал мне рассказывать про поведение лошадей, а Токаю, когда выходили женщины, — игривые истории. Наш старший любил острое слово. Хозяйка успела наготовить котлет. Постелили на ковер клеенку. Черпая баурсаки пригоршней из большого эмалированного таза, хозяин разбросал их так, чтобы всем было легко дотянуться. Буркит, так звали хозяина, разбрасывал баурсаки щедро, даже с удалью. Такой шик я часто наблюдал на казахских праздниках.

При свете керосиновых ламп мы пировали допоздна. Первыми ушли хозяйка и дочери Буркита, потом табунщики— его помощники, они были довольно пожилыми людьми, совсем не говорили по-русски. Уже в полночь Буркит сам постелил нам постель: чистое белье, приготовленное хозяйкой еще днем, атласные ватные одеяла.

Где-то в середине ночи я проснулся и вышел на мороз. Светила луна, совсем неподалеку в cae взлаивала лисица. Ночью особенно чувствовалось, что мы в незнакомом месте — темные ивняки и камыши словно сблизились, оставили мало места в заснеженной степи. Здесь было меньше простора.

Я вернулся в дом. Внутри в нем не было дверей. В одной из комнат горела керосиновая лампа. На двух кроватях, отбросив жаркие одеяла, в коротких голубых рубашках спали дочери Буркита.

Наутро, едва вернулся дежуривший ночью табунщик, мы позавтракали, хозяин подседлал нам коней, помог подняться в стремя и, провожая, долго стоял у ворот зимовки. Мы рассчитывали к вечеру быть в чабанской бригаде, где справляли праздник рождения сына. Токая очень возбудила эта приятная возможность.

Снова мы ехали рядом по широкой степи мимо бесчисленных озер. Эти места, как, наверное, и вся Тургайская степь, были Токаю знакомы. Когда-то и здесь он пас лошадей. Наш разговор, конечно, зашел о Бурките. Я вспомнил, какой чудесный конь был под ним, когда он навещал наш табун.

— Как навещал, когда был? — вдруг удивился Токай.

— Разве я тебе не говорил? Перед бураном, когда ты был в поселке.

— И в балке был?

— Нет, не был.

— Какой человек не заходит в дом? Или сильно торопился? — Я подумал, вспоминая приезд Буркита.

— Вроде нет. Конь у него был сухой.

Токай помолчал, потом стал рассказывать о коне Буркита.

Люди говорили, что в прошлом году, летом, этот конь пришел домой без Буркита. Конь пришел не в табун, а к юрте. Это плохая примета, если заседланный конь сам приходит домой. Стали искать и нашли хозяина на дороге. Он упал, сильно ушибся. — Поедем обратно! — внезапно сказал Токай. Его решение было так неожиданно, что я переспросил:

— Вернемся к Буркиту?

— Едем. Табун будем смотреть.

Почти до самого дома Токай подгонял коня плетью, лишь когда показалась зимовка, поехали неспешной тропотой. Буркит встречал у ворот, как будто и не возвращался в дом с тех пор, как мы отъехали. Без лишних разговоров он согласился показать нам табун. Пока Буркит собирался, жена его, закутанная в серую шаль, молча стояла рядом с нами. Километра два Буркит ехал с Токаем впереди. Снег был довольно глубок, и мой притомившийся конь предпочитал идти следом.

— Почему сзади едешь? — оглянулся Буркит. — Наши люди говорят: «Собака сзади бежит, а человек должен рядом».

Я поехал голова в голову. Молчать было как-то неловко. Ведь мы ехали искать в табуне Буркита своих лошадей. Я спросил первое, что пришло в голову, о чем все время думал:

— Почему твой конь приходит к дому, а не в табун? Обычно так не бывает.

— Моя жена приучила его так. Очень любит жену, считает ее вроде бы как своей подругой. Его мать не могла кормить. Наверное, ее укусила змея, вымя стало как камень. Чуть не сдохла. Жена выпаивала жеребенка молоком других кобыл, к хлебу приучила, соли. Нужно мою жену табунщиком зачислять.

Буркит возбуждался все больше, вспотел, хотя день был морозный. Казалось, он выпил перед нашим возвращением. Его темные щеки, лоб лоснились, коричневые глаза налились, голос повысился.

— Зачем у одного Токая сидишь? Почему в другие бригады не ездишь? — говорил мне Буркит. — Давай приезжай к нам. Тоже поживешь, табун посмотришь, сфотографируешь, что надо. У меня скоро тоже будет орден. Не только Токай знаменитый табунщик.

Даже напоминание об ордене не расшевелило Токая, обычно весьма разговорчивого. Он ехал молча, не торопя коня, глаза его — бледно-голубые, смелые, ясные — смотрели, словно рассматривали нас.

В табуне к нам ненадолго присоединился один из помощников Буркита. Поездил-поездил сзади и повернул к дому. Я обратил внимание, что в бригаде Буркита как-то мало разговаривали, словно все думали о чем-то своем.

Мы переезжали от одной группы лошадей к другой. Табун уже давно держали в этих местах: снег был перекопан, местами утоптан, лошади объедали пучки сухого ковылка, то тут, то там торчавшие из-под снежных глыб.

Табун у Буркита был хорош: лошади все джабе, довольно жирные. На нашем конном заводе в стремлении получить животных не только для откорма, но и для испытаний на резвость завозили в табуны жеребцов кустанайской породы — более высоких, с сухими тонкими ногами, горбоносых, рыжих или гнедых в белых чулках. От этого наш табун был не такой уравненный, как у Буркита.

По мере осмотра лошадей, слушая мои одобрительные отзывы, которым поддакивал и Токай, Буркит успокоился, протрезвел, рассказывал о наиболее выдающихся из тех лошадей, что проходили перед нашими глазами. Мне казалось, что всем нам стало спокойней на душе, хотелось, чтобы как-то забылась та недобрая цель, с которой мы приехали. Вдруг Токай сказал:

— Пять жеребят я своих видел. Сколько еще есть? Буркит молча повертелся в седле, потом резко осадил коня и, повернувшись к Токаю, ответил:

— Может, я обманываю, может, ты жеребят не узнаешь, кто докажет, чьи они?

— Покажи их матерей.

— Зачем буду оправдываться — ищи сам. Вот этот чей — твой?

Не дожидаясь ответа, он толкнул своего коня вперед, напугав темно-серого жеребенка. Тот шарахнулся, взвизгнул, тотчас соседние лошади бросились к нему, окружив, вытянули морды, обнюхивали. Буркит свистнул, и лошади пошли прочь, жеребенок за ними.

Повернувшись к нам, Буркит неожиданно спокойно, даже миролюбиво сказал:

— Чаю хочу, поеду домой, а вы оставайтесь. Найдете своих жеребят — забирайте. За лошадьми не уследишь, бегают взад-вперед. Ваши ко мне, мои к вам.

Мы стали внимательно осматривать табун. Я спросил Токая, как он узнал жеребят.

— Матерей их знаю. Разве самого жеребенка в табуне запомнишь?

— А кобыл всех знаешь?

— Как же не знать. Если мы с ней рядом десять лет живем, каждый год я смотрю, какого жеребенка принесла, как его водит, с какой лошадью дружит, какой жеребец ее муж. Одинаково как человек. Ты детей своих товарищей можешь узнать?

— Я что-то не помню, чтобы в нашем табуне были кобылы, потерявшие жеребят: беспокоились, бегали, звали.

— Зачем будут искать? Жеребята большие, молоко не едят, скоро сами жену ищут.

Я понял свою ошибку. Речь шла о полуторалетках, молодняке, уже отбившемся от матери, державшемся своими, молодыми компаниями или примкнувшем к другим косякам. Тем более удивляло, что Токай узнавал их «в лицо».

— Ну что, заберем своих? — спросил я Токая. Он покачал головой.

— Получится настоящая баранта. Буркит угнал, мы угнали, все одинаковые.

— Будем жаловаться?

— Зачем сразу жаловаться. Он сам отдаст. Доказать надо, что мои жеребята. Видишь, какой он хитрый. Старую кобылу не взял, обратно прогнал, знал, что ее не спрячешь.

— Все же сначала забрал ее.

— А как же. Наверное, гонял ее вперед, иначе жеребята не пошли бы.

— Скорее всего коня вперед пустил, видишь, какой он умный — сам домой бежит.