Не встретив никого больше в пути, он шел так до самого рассвета. Усталость притупила бдительность, и он вышел прямо на чьи-то окопы. Понял это, когда его окликнули:
— Стой! Кто идет?
«Стой? Кто идет?» — значит, свои?!»
Тут же последовала следующая команда:
— Ложись!
— Чего — ложись? Свой я, свой! — радостно закричал Ананьин.
— Ложись, тебе говорят!
Ананьину пришлось лечь. Он видел, как из окопа вылезли двое в касках, и по шинелям определил: «Свои! Точно!» Он пытался было подняться, но грозный окрик «Стрелять буду!» снова прижал его к земле.
— А вот теперь вставай и руки вверх!
Над Ананьиным стояли двое: сержант и рядовой.
— Ведите меня к командиру, — властно заявил Ананьин.
— Куда надо, туда и поведем, — сказал сержант и для порядка провел руками сверху вниз: нет ли у задержанного оружия.
Командир роты, старший лейтенант в форме, мешковато сидевшей на нем, был уже человек в возрасте, лет сорока. Объяснений Ананьина старший лейтенант слушать не стал.
— Рядом с нами стоит отряд НКВД, там с вами и разберутся, — сказал он и приказал сержанту и бойцу, которые его привели, доставить задержанного к командиру отряда.
Командир отряда НКВД, капитан в новенькой форме, встретил Ананьина грубо:
— Где же это ты ботинки потерял?
— Прошу вас не тыкать, капитан, старшему по званию, — озлился Ананьин. — Я — майор государственной безопасности!..
— Это откуда же видно? По твоим повязкам на кальсонах, что ли?
Лицо Ананьина покрылось красными сыпчатыми пятнами. Он увидел, что тесемки на правой ноге развязались и, замусоленные, выглядывали из-под штанины.
Трясущейся от волнения рукой Ананьин полез в карман и вынул удостоверение личности.
— Разуй глаза, капитан!
Поглядев удостоверение, командир отряда сменил тон:
— Присядьте!
Теперь Ананьина трясло от бешенства.
— Вы тут чистенькие, как из гардероба! А мы там!..
— Часовой! — крикнул капитан.
Вошел солдат с винтовкой.
— С арестованного глаз не спускать. Я сейчас вернусь.
Капитан, забрав удостоверение, вышел. Вернулся он с военным со шпалами на петлицах.
Ананьин встал.
— Садитесь! — сказал батальонный комиссар. — Я — военный следователь! Выйди за дверь, — приказал командир отряда часовому.
Тот вышел.
— Ну, рассказывайте. — Батальонный комиссар сел за стол напротив Ананьина и устало потер рукой красные, воспаленные от бессонницы глаза.
Сколько он уже слышал подобных объяснений. Не то чтобы они были подобными… Все эти истории бежавших с поля боя дезертиров имели свои особенности. Свои, как им казалось, оправдательные причины. Но так только им казалось. Собственная жизнь этим трусам была всего дороже. Дороже Родины…
Ананьин волновался, говорил сбивчиво. На лице у батальонного комиссара не было и тени сочувствия, и от этого Ананьин еще сильнее волновался. Раньше, когда ему приходилось допрашивать подследственных, их волнение он принимал за признак виновности. По крайней мере, если человек волновался, значит, за ним что-то нечисто… Но к чему думать о том, что было раньше…
— Разрешите, товарищ батальонный комиссар, я все напишу подробно, — попросил он.
— Пишите. — Батальонный комиссар достал из стола несколько листов бумаги и протянул ручку.
Ананьин схватил ручку, будто в ней, в этой ручке, было его спасение.
— Я скоро вернусь, — сказал батальонный комиссар.
Капитан сел на место батальонного комиссара и закурил.
Ананьин курил редко, мало. Но сейчас ему страсть как захотелось закурить. Но просить он не стал — с этим грубияном, капитаном, он еще сочтется…
Тем временем военный следователь батальонный комиссар Козин связался с начальником Особого отдела армии. Тот, в свою очередь, — по телефону с начальником Ростовского управления НКВД. Начальник управления ответил, что приказа Ананьину на выезд в Ростов он не давал. Но все же просил следователя разобраться в мотивах, побудивших Ананьина покинуть свой пост, и учесть его безупречную службу в НКВД.
Случай был не рядовой. Начальник Особого отдела отправился к члену военного совета армии.
У члена военного совета был какой-то незнакомый бригадный комиссар со знаками различия пограничных войск НКВД.
— Что у тебя, докладывай! — сказал член военного совета.
— Может, я позже, товарищ дивизионный комиссар, — замялся начальник Особого отдела. Не хотелось ему говорить при незнакомом человеке о столь щекотливом деле.
— Говори! Это из политуправления фронта, бригадный комиссар Щаренский.
Начальник Особого отдела доложил.
— Как там сказал начальник областного управления НКВД? Учесть заслуги? Разобраться в мотивах? — с раздражением переспросил член военного совета. — Михаил Осипович, — обратился он к Щаренскому. — Ты как раз едешь в Чалтырь. Разберись там на месте, а свое мнение потом сообщишь мне. А ты, майор, позвони Козину. Скажи, что едет бригадный комиссар Щаренский с полномочиями от меня.
— Слушаюсь, товарищ дивизионный комиссар.
— Ну что ж, Виталий Викентьевич, — сказал Щаренский, — тебя командующий ждет, и у меня вот теперь дел прибавилось… Будем прощаться…
— Постой, Михаил Осипович. Я же не спросил тебя о главном… — И осекся: знает ли сам Щаренский о своей смертельной болезни?
Слух об этом до дивизионного комиссара дошел еще весной. С тех пор прошло месяцев шесть. Может, подлечили?.. Выглядит Щаренский неплохо. Усталый, худой… Но кто сейчас не худой и не усталый?..
— Ну что замолчал, Виталий Викентьевич? Кажется, я догадываюсь, о чем ты собираешься спросить… Как видишь, пока жив, воюю. И, может, не поверишь, но как-то даже лучше стал себя чувствовать. Физически, конечно.
«Значит, обо всем знает. И можно говорить без обиняков», — решил член военного совета.
— Ты хоть медикам за это время показывался? — спросил он Щаренского.
— А зачем? Чем они могут помочь?.. Признаюсь тебе: какая-то надежда зародилась во мне. Вдруг медики ошиблись?.. Ну, я поеду, Виталий Викентьевич…
— Езжай…
Вечером в дом, где помещался военный следователь, вошел бригадный комиссар Щаренский. При его появлении все встали.
— Здравствуйте, товарищи. Садитесь.
Батальонный комиссар Козин коротко доложил и протянул письменное объяснение Ананьина.
Почерк у Ананьина был неразборчивым. Но на этот раз он старался писать четко, местами, правда, сбиваясь на свою обычную манеру.
Объяснительная записка была похожа на подробную автобиографию. Говорилось в ней, конечно, и о заслугах. Щаренский вспомнил разговор у члена военного совета армии… И продолжал читать дальше.
«Первый секретарь Таганрогского горкома партии товарищ Решетняк дал мне распоряжение связаться с областным управлением НКВД, чтобы выяснить с соответствующими инстанциями вопрос об эвакуации всего горотдела… Что я и сделал. Кроме этого, я посчитал своим долгом захватить с собой все секретные документы, чтобы они не достались врагу. По дороге мы попали в танковую засаду. Машина была повреждена, но нам удалось уйти. В поле нас настигло звено «мессершмиттов». С бреющего полета они расстреляли машину и подожгли ее. Я был ранен, контужен, потерял сознание. Когда пришел в себя, увидел, что сопровождающие меня лица, работники НКВД Григорьев и Шелест, убиты. Шофер тоже…»
Зачем Ананьину понадобилось писать, что на машину напал не один самолет, а целое звено? Этого он и себе бы не мог объяснить. Хотелось нарисовать такую безысходную, трагическую картину, которая должна была бы заставить дрогнуть любое сердце. Ананьин думал еще написать, что приказ о выезде дал ему адмирал Белоусов. Ведь он разговаривал на эту тему с адмиралом Белоусовым… Ну и что же, что адмирал не отдавал такого приказа… Важно было продержаться, добраться до Ростова, до своих, до управления. Те его в обиду не дадут. Ну, может, понизят в звании, в конце концов рядовым пошлют на фронт. Не расстрел же?! Но потом о Белоусове писать не стал. Перечитал уже написанное и не стал. Ананьину показалось, что все и так изложено довольно убедительно и искренне.