— Послушай, Северия! Говорят, ты в этом лесу первая грибница, все первые отборные грибы — твои. Неужто тебе, дайся, не страшно отправляться спозаранку в лес? — продолжил разговор Гейше.

— А чего мне бояться? Лес-то знакомый, все стежки-дорожки мною исхожены, к тому же в любой чащобе солнце увидишь. Оно вон с той стороны восходит, над околицей у нас в деревне. Топай в ту сторону прямиком и выйдешь, куда следует.

— Да, но солнце-то разве все время светит?

— Невелика беда, если и не туда забредешь — пару лишних верст отмахаешь, всего-то и делов.

— Ну, а если тебя там волк, медведь — ам! — что тогда? — припугнул Гейше Северию, как пугают малышей.

— Где уж в нашем лесу волкам да медведям пристанище найти! Нет их тут. А остальному зверью гусятины да курятины хватает. На что им еще девчатина?

Гейше снова расхохотался, и, услышав этот истерический смех, слушатели невольно вздрогнули. Северия же совсем развеселилась.

— Заблуждаешься, душенька, зря ты, дайся, думаешь, что в лесу не попадаются любители девчатины… Не побрезговала бы, дайся, и злая рысь цапнуть, а уж если паренек навстречу попадется, он-то пожаднее рыси будет…

— По правде говоря, пареньки мне в лесу пока не попадались. В такую рань только я одна и встаю, а они знай бока пролеживают или чего доброго просто в лес соваться робеют, не то что я, девушка. Что и говорить, с рысью шутки плохи, может цапнуть как следует. Но ведь и кошка наша тоже царапается ничуть не хуже, а она вдвое поменьше будет. Только для этого ее разозлить нужно, не иначе. А вообще-то рысь боязлива, не храбрее куницы. От людей хоронится, никогда наперерез не выскочит.

— Так ты что же, дайся, живьем эту рысь видела? — ахнул от удивления Гейше.

— А то как же! — оживленно перебила его Северия. — Рысь ведь вместе с крепостными встает, на зорьке, затем охотится до завтрака, потом перекусит немного и на боковую, а когда солнышко до ее норы доберется, она оттуда вылезает и давай резвиться. Приметила я в нашем лесу одну такую нору, сколько раз поглазеть на нее ходила. Рыси эти, хоть и здоровущие, а резвятся не хуже белок. А уж до чего ловки! Как пустятся вдогонку друг за дружкой вокруг здоровенной сосны — да не по низу, а все по дереву норовят, виток за витком, выше, выше, аж в глазах рябит. Смехота! Давеча я не утерпела — и хлоп в ладоши. А те двое — сверху шасть и напротив меня шлепнулись: только зырк-зырк в мою сторону, да так жутко, так страшно; ну, думаю, сейчас набросятся, а они шмыг в чащу — и были таковы. Красивые зверушки, ничего не скажешь, только отчего они на других так озлоблены, коли друг с дружкой играют — просто загляденье? Вот бы прыгнули мне на руки когда-нибудь, как наша кошка, то-то я бы с ними наигралась…

Северюте продолжала беззаботно щебетать, собирая рассыпавшиеся травки и не обращая внимания на то, какое впечатление производит ее рассказ.

— Брось чепуху молоть! Ты что, дайся, ведьмой заделалась, с лешими играть вздумала, — боязливо перебил ее Дайся.

Страх страхом, а повествование девушки окончательно покорило ее слушателей. Миколюкас стал, как и прежде, улыбаться — своим мыслям о королевстве, в котором безраздельно господствует королевна, как выяснилось, лесная кудесница. Гейше пожирал глазами девушку, которая так же прекрасно чувствовала себя среди безобидных невинных кузнечиков на лугу — этом разостланном ковре, — как и в дремучем лесу наедине с диким зверьем.

— Я по вашим лицам вижу, что вас в те рысьи владения за грибами на аркане не затащишь, — поддела Северия собеседников.

Миколюкас — тот ничего, смолчал, зато Гейше был уязвлен. Нахмурясь он буркнул:

— Это еще как сказать…

— Давай побьемся об заклад! — подзадорила его Северия.

— Пожалуй, на спор рискованно ни свет ни заря тащиться в лес, ведь не только звери, но и злые духи уже будут на ногах. Но если заклад стоит того, я согласен.

— Так на что спорим? — не унималась Северия.

— Да хотя бы на руку девушки, которую я люблю. Вот скажи она мне: «Приходи в кромешную темень в непролазную чащобу, в самую глухомань, если хочешь заполучить меня», я пришел бы.

— Не слишком ли дорогая цена? Не проще ли придти и посвататься к своей милой? Она и так согласится.

— Кабы знать заранее, другое дело. А теперь вот придется хитрить-мудрить…

И улучив минуту, когда Миколюкас отвернулся, он шепнул Северии:

— В следующее воскресенье рано утречком на Гирступовой горке решается моя судьба: пан или пропал. Кому меня жаль, пусть приходит на выручку.

— О чем это ты? — округлила глаза Северия.

— Это тайна, ее можно узнать только там, — закончил Дайся и поднялся с земли, потому что прямо к ним вереницей тянулись люди.

— Миколюк, да что это с тобой сегодня? Ты чего не играешь? Мы уж было подумали, что ты без вести пропал, — накинулись они на него.

Только сейчас Миколюкас спохватился, что оставил свою скрипку на земле и совсем забыл про нее. Он испуганно схватил ее и принялся весело пиликать: «Коль охота мне работать — я тружусь, ну, а нет — я бью баклуши и ленюсь». Закружились в танце пары. Лишь Северия продолжала сидеть неподвижно, пытаясь угадать, что же все-таки означают слова дяди Гейше, какую тайну он обещает раскрыть как раз на том месте, где рыси выводят детенышей. Одно ей было ясно: эта тайна касается ее и потому возбуждает такое любопытство.

Она пришла в себя, лишь когда ее пригласили на танец, и, поборов скованность, закружилась, как ошалелая: чух, чух, чух. Миколюкас, как обычно, играл только для нее. Но для одного ли него плясала сейчас Северия?

Деревня Аужбикай, вытянувшаяся по обе стороны длинной, утопающей в неимоверной грязи улицы, где осенью и весной увязали по самые оглобли крестьянские телеги, находилась на изумительно живописной горе, вернее, даже не на горе, а на обрыве, нависающем над лежащей глубоко внизу лесистой долиной. Если смотреть поверх макушек деревьев, то можно увидеть другой обрыв, а справа — озеро. В округе деревню Аужбикай называли «деревней четырех костелов», ибо именно столько их можно было увидеть оттуда. Только и радости было, что это. А в остальном жизнь селян, как, впрочем, и всех крестьян, была серой и постной.

Если бы потребовалось охарактеризовать тогдашнюю жизнь в двух словах, мы могли бы сказать следующее: минимум удобств — самых обыкновенных. Существовало только наиболее необходимое, без чего совсем уж не обойтись, если не хочешь протянуть ноги. Серые курные избенки, серые крохотные клетушки, серые прочие постройки. И все навевает смертельную скуку своим однообразием. Было, правда, одно различие. Кто строил усадьбу по одну сторону улицы, стало быть, — вширь, у того дом и клети располагались по обе стороны своего двора. Те же, у кого усадьба была поуже, оттого и вытянутой в длину, строили избу по одну сторону улицы, а клеть — по другую. Но и в том, и в ином случае дома стояли таким образом, чтобы из окна были видны двери клети; их должно было быть видно и днем и непроглядной ночью. Их и красили светлой краской для того, чтобы в темноте можно было без труда определить, заперты они или туда забрался вор.

И не столько из-за хлевов, сколько из-за клетей хозяин не смыкал глаз долгими осенними ночами. Кража домотканины была для него горшей утратой, чем пропажа коней. Тех можно было купить, полотно же каждый ткал сам для себя. Таким образом, хорошая хозяйка — а литовки все хорошие хозяйки — запасалась этим добром впрок, не только на всю свою жизнь, но и на приданое для дочерей.

Зажиточный хозяин не больно-то полагался на запоры. И хоть было железное приспособление, называемое замком, однако оно ничем не отличалось от обычного железного засова, который можно было отпереть любым добрым гвоздем, любой отмычкой.

Избенка Пукштасов была такой же убогой, как и остальные. Двумя крохотными, о четыре стекла, квадратными оконцами, прорубленными по обе стороны красного угла, глядела она во дворик и на улицу. Правда, было еще два. Но они представляли собой скорее не окна, а проемы, где эти окна когда-то прорубили, поскольку их заколотили досками изнутри, чтобы не выстуживать избу. Эти оконца были вчетверо меньше нормальных окон, поэтому и назывались они подслеповатыми, иными словами, смахивали на кривой глаз слепого. Проку от них не было никакого, и трудно теперь угадать, для чего их прорубили, — одно напротив чела печи, другое над кроватью. Разве что как рудиментный остаток старины.