— Смешал, видать, дурачок. Еще не наторел пить, чтобы не напиваться… — попытался найти оправдание крестнику Ваурус. Но когда он обтер крестного сына от блевотины, когда раздел его дома, стащив даже исподнее, то сам ввалился к своей старухе, шатаясь, как пьяный.

— Такой кошмар, мать, хотя сколько я уже этих пьяниц видел, — закончил он свой рассказ о том, как напился Винцас.

Оба они перепугались, будто предугадывая заранее грозящий крестнику мучительный недуг.

— Пресвятая богоматерь, спаси его! — воскликнула мягкосердечная, но горячая Ваурувене, широко раскинув руки перед образом богоматери, и застыла в этой позе наподобие монаха-францисканца перед распятием. Бражничество Винцаса выглядело в их глазах настолько глупо и отвратительно, что вряд ли он смог бы когда-нибудь заслужить прежний почет и признание. Заслуживал он их, бедняжка, завоевывал и в одночасье все по-глупому растерял. Как растравились у Ваурусов сердечки, так и не нашли они, бедненькие, утешения: отныне старики до конца жизни не могли быть уверены, что их крестнику удастся возродить былую незапятнанную честь. Крестным родителям постоянно мерещилось печальное будущее Венце, виной которого станет не что иное, как пьянство. И пусть пьяное паскудство Винцаса пришлось сносить крестному Ваурусу и дружку Онте, пусть все это останется в своих стенах, но ведь немало дурости натворено и в доме Берташюсов. Хорошо еще, что люди они умные и примут все происшедшее за глупые выходки неоперившегося юнца. Онте, и тот не снес бы, назови кто-нибудь его, пусть даже не бог весть какой, умишко слабым.

Ближе к обеду крестный Ваурус приотворил дверь каморки Винцаса и обнаружил его лежащим пластом на постели, почти в том же положении, в каком он оставил его вчера.

— Как ты думаешь, крестный, расколется затылок или не расколется? — совершенно серьезным тоном и с таким же выражением лица спросил больной вошедшего.

Он был до голубизны бледный, как сыворотка; волосы сбились, губы запеклись. При виде такого зрелища у крестного задрожали от жалости губы. Он сбегал за холодной водой и, смочив полотенце, стал прикладывать его к голове похмельного крестника. А сам между тем приговаривал:

— Голова-то не расколется — она твердая, ее и в пьяной драке с трудом размозжить можно. Но если это будет повторяться, то расколются честь и признание, все твое добро, твое здоровье; расколется и счастье твоей подруги Уршули…

Винцас слушал мрачные пророчества своего крестного с выражением ужаса в глазах. Затем внезапно вскочил с кровати, с треском грохнувшись голыми коленками на пол, застыл перед распятием, которое первым поместил в своем доме, и с жаркой убежденностью произнес:

— Господи Иисусе, прости меня на сей раз! Больше такого не будет. Во имя отца, сына и святого духа.

— Аминь! — проникновенно ответил крестный Ваурус, и у него точно камень свалился с души.

— Хвала господу богу и пресвятой богородице! — поддакнула и Ваурувене, когда муж рассказал ей обо всем.

— Не буду я ее больше пить — не по моей это голове! — не раз повторял Винцас свой зарок и остальным, даже тем, кто не видел его пьяным.

Охваченный тревогой, Винцас сразу же после выздоровления помчался верхом к Берташюсам и, едва поздоровавшись, снова стал на колени перед своей Уршулей — всхлипывая, он снова и снова обещал ей не напиваться больше, не омрачать свое и ее счастье водкой.

СВАДЬБА

Накануне свадьбы зазывалы дважды обошли деревню Таузай, настоятельно приглашая всех мужчин и женщин, всех ребятишек и подростков, всех тех, кто хотя бы пальцем шевельнул для Винцентаса.

— Да что вы! — отчаянно отмахивались приглашенные, но на их лицах было написано величайшее удовлетворение. — И без того тьма народу соберется. Где там и местечко-то найдешь присесть и вилку — мясо подцепить.

— Ну так подвесьте к поясу складной ножик перед уходом. А отказываться не стоит: вы бы только видели, сколько там всего крестные Ваурусы наготовили!

Соседи прекрасно знали все до мельчайших подробностей: чего, сколько и когда приготовили. Угощение было обещано заблаговременно, потому его все и ждали, как юбилея. Знали, у какого еврея достали и спешно притащили бочки, наполненные пивком с говорком; узнали и про какие-то миленькие серебряные штучки для наливания пива, чтобы ни капли не пролилось ни из жбанчика, ни из маленького стаканчика. Сами понимаете, что такое купленная вещь — и дорого, и вкусно — не пропадать же ей даром, не порадовав остальных. Знали они и что горькая приготовлена, а вот сколько, не представляли. Однако зная уже о размахе молодого Канявы, мужики тешили себя надеждой — на всех хватит.

Итак, все приглашенные на свадьбу-новоселье ждали, настроившись на отменное угощение; каждый мнил, что он достоин быть обласканным, и тот, кто хоть пальцем шевельнул для хозяина, оскорбился бы смертельно, позабудь Винцас о них. Однако Винцас и в основном Онте были начеку, следя за тем, чтобы так не случилось, и настойчиво внушали рассылаемым зазывалам, сколько человек и из какого двора приглашать повторно, а сколько — просто так: придут — не придут. Приглашенные повторно пришли все, остальные якобы колебались, церемонились, прикидываясь скромниками: куда, мол, нам до вас! Все же и они, правда, попозже, стали робко тереться о стены, пока и их не усадили на стулья и скамейки.

Столы были расставлены во всех шести комнатах жемайтского дома: в обеих избах, двух спальнях и двух родительских покоях[24]. Не было нехватки ни в подносах, ни в столовых приборах — это участливые соседки принесли, что могли, а у мужиков и впрямь имелось в кармане и на ремне по складному ножику, которым они могли пользоваться и как вилкой, резать и накладывать еду. Одна из соседок принесла шесть искусно выструганных из липы лопаточек для масла, чем привела в восхищение всех окружающих.

И была там тьма гостей, которые дивились изобилию угощений, уйме мясных блюд, обильно смачиваемых горькой и пивом. Но особенно настраивало их на радостный лад то, что наравне с ними здесь угощались почтенные мужи — все трое были приходские церковнослужители, а для деревни это равнозначно присутствию генералов в орденах: седой как лунь и сухой, как щепка, настоятель, который прослужил в этой должности вот уже почти шесть десятков лет, лицо досточтимое, аскет; второй — не старый, но и не молодой алтарист[25] — тучный человек с красным мясистым носом, далеко не хилого здоровья, однако уже присланный сюда доживать свой век и, по слухам, именно из-за красноты своего носа; и, наконец, третий, только что вылупившийся из стен семинарии, как цыпленок из яйца, румяный, будто яблочко, викарий. Все трое были люди совершенно разные.

Настоятель хмельного даже не пригубил, сказал, что уже не годится для трудной работы, хотя все знали, что пастырь — человек редкостных достоинств — вообще был сурово настроен против этого.

Его заместитель, двадцати двух с половиной лет от роду, был бойким малым с такими свежими щечками и такими невинно-озорными глазами, что все без исключения девицы покинули свои места и, словно сговорившись, сгрудились неподалеку в красном углу, где угощались почетные гости. Ни одна из них, словно завороженная, не отрывала от этого гостя глаз, не сгоняла с губ улыбку, выдающую сердечное смятение; радость зайчиком прыгала по их личикам, точно блики от подвешенной под потолком лампы; девушки подталкивали вперед друг дружку и не двигались при этом с места, как будто яства на столе были наготовлены не для них. Да и как было не порадоваться обществу юного духовного отца: он ведь — ничей, его к рукам не приберешь: от него, как и от любого красивого парня, следовало бежать подальше, позволить себе только из-за чужого плеча есть его жадными глазами.

Юного викария на этом едва ли не первом в его жизни солидном собрании радовало все — женщины и мужчины, парни и девушки, в особенности же стайка ребятишек, которых служители божьи приручали конфетами. Раздавал конфеты и молоденький викарий, подзывая и поддразнивая то того, то другого. Ребятишки стеснялись, робко приближались к концу стола, были довольны, когда викарий отпускал их, и счастливы, когда подзывал; на их долю такая честь выпадала редко. Его же внимание приковывали невиданные им доселе привычки и обычаи другого края Литвы (сам он был из Аукштайтии).