У обоих Берташюсов мелькнула та же мысль: «Говорили, непьющий, а у нас заливает не хуже других. Что толку с его добра, коли он все равно все спустит? Экие фабрики затеял, наделает долгов; молодой, мог бы постепенно рассчитаться, но ведь будет пить, вечно сидеть в долгу, и Уршуле тогда не позавидуешь». Оставив Винцаса озорничать с молодежью, старики посадили ближе к столу свата Вауруса и Онте (им уже было известно, как дружен он с крестником), стали угощать их закусками и совещаться о том, что неизбежно перед обручением — о приданом.

— Так чего же, дорогой сваток, пожелаешь в придачу к принцессе в свой дворец? — без обиняков спросил суровый Берташюс, шлепнув легонько Вауруса по бедру.

Момент наступил что ни на есть критический; неважный знаток душ, Ваурус хватил через край и потерпел полное поражение. По его соображениям, следовало начать со многого, тогда можно и уступить много и все равно останется много. Внешний облик Вауруса за то короткое время, когда он почувствовал ответственность за благосостояние крестника, зависящее от приданого, мгновенно изменился: по-детски невинная мина сменилась ястребиным выражением лица: губы хищно растянулись, нос заострился, глаза алчно заблестели.

— Десять тысяч, папаша, и ни рублика меньше…

Берташюс скорее не рассердился, а удивился: сват вроде бы не был пьян.

— Давай-ка, сваток, потолкуем серьезно. Шутки в сторону, — сказал он.

Для крестного Вауруса наступил удобный момент вернуться к разумному «померию»[23]. Но он решил доказать все же серьезность своего требования.

— Сами, небось, уважаемые тестюшки, знаете, в какое поместье свою красавицу отпускаете. Красивой птичке и гнездышко красивое, но и там неудобно без мягкой постельки.

Ваурусом овладело сватовское вдохновение. Он заговорил поэтическим слогом, песенным стилем. Крестный только прикидывался скромным, неопытным сватом — своим красноречием он мог заткнуть за пояс заправского свата.

— Да что ж тут удивительного? Двое достойных друг друга молодых людей вступают в жизнь на равных. Да и сами-то вы, уважаемый тестенек, взяли бы в зятья сынка Канявы меньше, чем за десять тысяч, а? — отрезал старик, устрашающе глядя на своих жертв.

— Мать честная: десять тысяч. Разве что всех нас пусть берет в придачу к таким деньгам, ведь остальным-то ничегошеньки не останется, — сокрушенно сказала Берташене. — Или придется побираться, как погорельцам каким-нибудь.

— Ну, ну, тещенька, вы немножко больше стоите. Из-за этих десяти тысяч по миру ходить не стоит. Ну, а для других детей снова прикопите… Да ведь мы вовсе не требуем все сразу: четыре тысчонки наличными, а остальное векселями, с выплатой хоть и через пятнадцать лет…

— Что накопили, все вам пришлось бы отдать. Вы что, новую повинность изобрели или как? Послушай, сват: мы без возражений отдадим долю своей старшей дочери, но при этом сами, без вашей помощи в собственном кармане разберемся. Теперь же в нем всего-навсего тысяча, да и ту целиком отдадим вам в руки. Половина этой суммы, надеюсь, «накопится» по вашему велению весной, когда подорожает хлеб. Получите и это. А о большем и речи не может быть, — сказал Берташюс, вставая и озираясь якобы в поисках картуза. Это могло означать одно: я предпочитаю отправиться сейчас в хлев задать корма скотине, вы же сочтите за лучшее убраться восвояси со своим окосевшим женихом.

Ваурус перепугался: он почувствовал себя виноватым за то, что сорвал сватовство, и моментально смягчился, а птичье выражение его лица снова сменилось другим. Он по-приятельски усадил Берташюса назад, на лавку.

— Ну, цыгану воровать, старику привирать. Свату на слово не всегда верят. Раз вы мне не поверите, то я вам поверю: с деньгами покончено, договорились. По рукам! — и взяв ладонь Берташюса, сват звонко похлопал по ней своей пятерней.

Это произвело на всех присутствующих самое благоприятное впечатление: было ясно — соглашение достигнуто и свадьба не расстроится. Все окружили стол, ожидая, чем же закончится дело.

Берташюсы почувствовали себя крайне польщенными такой уступчивостью и оттого стали добавлять самое необходимое.

— Дадим всего чего. Доброго коня…

— И кобылу породистую, — добавил Ваурус. — Новую телегу…

— С дубовым вальком и таким же дышлом…

— Четырех дойных коров…

— И телку.

— Пяток овец…

— И барана.

Это развеселило остальных домочадцев. Они тоже стали в шутку предлагать свое.

— Четырех гусынь.

— И гусака.

— А еще хохлатку…

— И петуха.

— И котика мышей ловить.

— И песика, чтобы все это от злых людей стеречь.

Ваурус же принял это за чистую монету и повторял следом, загибая пальцы. Подумает-подумает и добавляет еще что-нибудь; подумает-подумает и снова добавляет. Несмотря на настойчивые напоминания, сват совсем забыл о еде. Он был как одержимый. Сам не понимал, откуда у него взялась речистость. Сейчас он всячески старался оправдать свои требования.

— А что? Разве он не единственный сын? Братьям, что ли, да дядьям долю выделять? Или сестрам на приданое? Или злосчастным старикам на доживание отдать, а потом дожидаться, когда их бог приберет? Или свекруха, золовка голову станут морочить? Ведь двое их всего, свободны как птицы, что имеют — все им принадлежит; не придется в кулак свистеть да бояться, чтобы кто-нибудь не отнял или на твое не позарился. Дома грязи нет, и в костел дорога ведь хорошая. Кстати, у нас до него рукой подать, и большачок к нему ведет утрамбованный…

Не было конца перечислению всех достоинств жениха, оттого кое-какие прибавки по мелочам не произвели впечатления: сбруя еще для одной пары лошадей, уздечка еще для одного коня, скромный недоуздок для другого, только с удилами, еще пять березовых метел овин и сарай подметать, и еще один совок, и еще одно корытце и тесло, и еще пара граблей сено сгребать, а одни железные — грядки ровнять…

Онте только удивлялся и ел, ел и удивлялся, что за умная голова этот старик Ваурус. Коль скоро Берташюсы его послушаются, у них с Винцентасом не будет ни забот, ни хлопот о прибавлении хозяйства.

Ваурус, войдя в раж, мог бы и последнюю рубаху с Берташюсов снять, но разразился скандал. Хмельной Винцас, который успел уже сильно позабавить всех, наговорить с три короба, под конец пустился танцевать казачок и так разошелся, что те, кто находился в хозяйственной избе и на кухне, тоже высыпали поглядеть на эту комедию. Он плясал до тех пор, пока у него не закружилась голова и он не растянулся на полу, обводя осоловелыми глазами стоявших вокруг людей. На мгновение у Винцаса промелькнула все же трезвая мысль, что он жалкий комедиант — куда только девалась его хозяйская степенность — и жених разозлился, но не на себя, а на собравшихся, оскорбился за то, что они позволили себе смеяться над ним. А публика смеялась без задней мысли и не над ним, а над коленцами, которые он выкидывал. Винцас обругал всех, обозвал дураками и стал устраиваться на ночлег прямо тут, на полу. Это стало знаком, что пора возвращаться, поскольку и сват, по правде говоря, уже не знал, чего требовать. Крестный Ваурус поднял своего скандалиста-крестника и вывел во двор, чтобы везти домой. В сенях он спохватился, что назвал еще не все, и, повернувшись, крикнул через плечо:

— А еще станок, прялку… — но никто уже не слышал его в гомоне, поднявшемся в связи с проводами.

Винцас сидел в повозке и только сейчас вспомнил, что ни с кем не попрощался. Он снял шляпу, помахал ею кому-то и просипел:

— Про-щай, Ур-шу-ля…

А Уршуля укрылась за спинами братцев — такой разнесчастной она не была за всю свою короткую жизнь. Рисовавшееся ей высочайшее счастье с любимым дружком, нате вам, было испоганено и стало настоящим жупелом. Будущее блаженство представлялось ей теперь точно таким же. Все связанные с женихом грезы рассеялись, осталась проза обыденной жизни — намерение сойтись в пару.

Когда лошади тронулись и бричку стало покачивать на рессорах, вокруг Винцаса тоже все закачалось, заколыхалось, в ушах зашумело. Ему стало плохо, к горлу подступила тошнота, и жених, не соображая, что делает, или просто не сумев свеситься с брички, громко вырвал прямо на себя, на свою с иголочки одежду. Это повторилось за всю дорогу трижды. Похоже было, что Винцас и впрямь отравился, все его члены закоченели. Ни голова, ни руки не слушались его, они мотались, как развязанные путы. Голова раскалывалась на части от боли, живот подводило, мучала жажда, и он готов был выпить целый колодец, попадись тот на его пути. И его спутники должны были раздобыть для него воды.