— Поживем, отец. Недолго уж боярам народ мытарить… Пить! Пить, дьяволы!
К тюремщику, дремавшему в каменном закутке на лавке, поднялся Мамон.
— Аничкин не сдох?
— Жив покуда. Воды просит.
— Воды?.. Напою молодца, хе.
Пошел с кружкой к узникам. Услышал приглушенный разговор, остановился.
— …Великий человек Иван Исаевич. Неистовый. Без кривды живет. Для него простолюдин — родной брат. За мужика и холопа глотку перегрызет. Лют он на бояр… Жаль, свидеться боле не придется. Надеялся он на меня. Когда на Москву провожал, ладанку с себя снял. Надень, говорит, Матвей, она принесет тебе удачу. С сей ладанкой я ордынцев в Диком Поле бил и от турецкой неволи спасся. С сей ладанкой на Москву шел. Ныне же тебе вручаю. Ступай с ней в столицу и поднимай народ.
У Мамона частыми толчками забилось сердце. Вот это подарочек! Метил в воробья, а попал в журавля. Знать, сам бог ему ныне во всем сопутствует.
Светя факелом и гулко громыхая сапогами, зашагал к узникам. Ступил к Аничкину, поднес к губам кружку.
— Водицы захотел, Матвейка?.. Глянь, добрая водица, холодненькая, будто из ключика, хе, — дразня, отпил несколько глотков, крякнул. — Добра! — плеснул на стену. Вновь приблизил кружку к Матвею, наклонился, выпуская тонкую струйку на пол. — Добра, добра водица! — громко захохотал.
— Погань! — кровавый плевок летит в лицо ката.
Мамон пихает сапожищем Матвея по ногам, срывает с груди ладанку на крученом шелковом гайтане.
— Не трожь, не трожь, кат! — громыхая цепями, рванулся к палачу Аничкин.
Мамон отшиб Матвея кулаком.
После третьей пытки царь приказал казнить атамана Аничкина на Красной площади. Казнить жестоко. Площадь запрудили тысячи москвитян. Государева преступника привезли на телеге.
Стрельцы, попы, каты. Подле Лобного места торчит заостренный кол. Аничкин — худой, изможденный, увечный, скелет с дерзкими огненными глазами.
Лающий, нудный голос дьяка, оглашавшего приговорный лист. Низкий, раскатистый говор попа с иконой и крестом.
— Покайся, сыне! Покайся в тяжких грехах своих, и всемилостивый бог простит тебя.
— Цыть, отче! — голос булькающий, хриплый. — Прощай, народ православный, и прости, коль мало тебя на Шубника и бояр призывал.
— На кол!
Каты грубо толкнули к колу, посадили на заостренный верх. Резкая, чудовищная боль пронзила тело. Жуткий крик. Терпи, терпи, Матвей, терпи, повольник! Ты ж всегда был сильным. Терпи! Не видать боярам твоих слез, не слыхать твоих стонов. Терпи; Ишь, какое многолюдье на Красной. То трудники пришли с тобой прощаться, с тобой — воеводой Ивана Исаевича Болотникова. Крепись, соберись с духом. Москва ждет от тебя последнего слова.
И Аничкин, славный казак Матвей Аничкин, повольник Аничкин, собравшись с силами, громко, мятежно воскликнул:
— Люди! Не верьте Шуйскому. Он клятвоотступник. Не бывать при нем праведного царства! Жить под кнутом и в кабале. Целуйте крест царю Дмитрию. Жив Красно Солнышко! Перед святым храмом Василия Блаженного о том клятву даю. Жив! Держитесь Большого воеводы Ивана Болотникова. Он несет вам волю и житье доброе. Убейте Шубника, убейте бояр и откройте ворота рати народной. Восстаньте, люди!
Изо рта Аничкина хлынула кровь, он затих, корчась на колу, но его дерзкие бунташные слова всколыхнули Москву.
— Православные! — вскричал один из москвитян. — Аничкин правду сказывает. Неча нам бояр и Шуйского терпеть. Поборами задавили, ремесло захирело, с голоду пухнем. Божедомки мертвыми завалены. Буде лихоимцев терпеть! Круши бояр!
— Круши! — горячо отозвалось многолюдье и ринулось к боярским подворьям.
Глава 17
БОЛОТНИКОВ, МАМОН И ДАВЫДКА
Болотников не узнавал Пашкова: воевал под Красным селом беззубо и робко, будто и не бил лихо царские рати под Ельцом и Троицким. Что с ним, почему так худо сражается? Пашков неизменно отвечал: прежде надо к врагу приглядеться, а потом ударить… Нет, не тот Пашков, как-будто подменили воеводу. Мешкать же больше нельзя: и без того время упустили, надо было давно перекрыть на Москву все дороги. Пора начинать решающую битву, пора навалиться на Шуйского всей ратью. На Москве хоть и не утихают бунташные речи, но, знать, так и не дождаться восстания москвитян. Коварно, расчетливо и хитро действует Шубник. Намедни перехватили царского гонца, скакавшего с грамотой в Суздаль. Царь отписывал, что он все изменничье войско поразил наголову. Гонец молвил, что такие «победные» грамоты разосланы по всем городам. И кое-где царю верили и слали Шуйскому обозы с хлебом, деньги и ратников.
Неделю назад вновь на Москве дружно и весело загремели колокола. Царь праздновал прибытие войска, «поведав всем людем, яко з Двины приидоша 4000 войских людей». Матвей же Аничкин донес, что на Москву пришло всего лишь две сотни стрельцов. И чего только не придумает Шубник, дабы утихомирить Москву, на какие только ухищрения не пустится! Даже до анафемы дошел. Ныне, он, Иван Исаевич Болотников, оглашен еретиком-безбожником и навеки проклят церковью. Богохульник, святотатец, подручник сатаны! Бегите от «злого осквернителя веры, покайтесь!» Крепко, крепко ударил Шуйский. Многие повольники встретили весть об анафеме богобоязненно, наиболее же христолюбивые даже покинули рать. Ушел из войска едва ли не каждый десятый, не выдержав устрашающих грамот патриарха Гермогена. Вот они — эти грамоты святейшего, все покои ими завалены.
«…пришли к царствующему граду Москве, в Коломенское, и стоят и разсылают воровские листы по городам и велят вмещати в шпыни и в боярские и детей боярских люди и во всяких воров всякие злые дела, на убиение и на грабеж, и велят целовати крест мертвому злодею и прелестнику Ростриге, сказывают его проклятаго жива».
Лют Гермоген! Для него царь Дмитрий — мертвый, проклятый злодей. Сколь мужиков смутил своими грозными грамотами. Жив ли Красно Солнышко?
И Путивль не утешил: князь Шаховской одними посулами отделывается. Скоро выступит-де царь Дмитрий, ждите. Но сколь же можно ждать? Почему так мешкает царь, почему не идет из Речи Посполитой к Москве?.. А может… а может, и в самом деле нет никакого царя Дмитрия?
Неожиданная мысль показалась страшной. Народ бился за землю и волю с именем Дмитрия в сердце. В него верили как в бога, на него надеялись, с ним связывали свои грезы о доброй жизни. Дмитрий — царь праведный, царь истинный, царь избавитель… Ужель нет в живых Дмитрия Углицкого?.. Быть того не может. Это происки Шуйского и Гермогена. Жив царь Дмитрий, жив!
Убеждал себя, отбрасывая сомненье, но сомненье уже властвовало, терзало душу. А душу каждый день будто бороной корежили. Чего только стоили вести из западных городов. Рати Федора Берсеня, Васюты Шестака и Григория Соломы разбиты. Царские воеводы Дмитрий Мевецкий и Крюк-Колычев вернули Можайск, Вязьму. Дорогобуж, Рославль, Серпейск, Волок, Ржев и Старицу. Смоленская и Ржевская Украйна полностью очищена от восставших. На подмогу Шуйскому идут тверская, новгородская и смоленкая рати. Воеводы Мезецкий и Крюк-Колычев намерены сойтись под Можайском и единым войском выступить к Москве. Искусно и дерзко расправился с повольниками Шубник. И как только додумался из Москвы рати послать? Такое лишь искушенному человеку могло в голову прийти. Ай да Шубник! Таких досужих атаманов побить… Живы ли ныне Берсень, Васюта и Солома? Жаль, коль сложат головы. Эх, Федька, Федька, тесно тебе со мной стало. С обидой рать покинул, захотел без опеки повоеводствовать. Но тут тебе не Дикое Поле, тут враг похитрей да поизворотливей. Тут одной удачи мало… Жаль, жаль, друже любый, коль не придется свидеться… Городов жаль, что вновь отошли к Шубнику. Ныне держи ухо востро: вражье войско вот-вот у Москвы окажется Худо! Худо, Большой воевода. Того допустить нельзя. Надо разбить Шуйского до прихода западных ратей, разбить во что бы то ни стало, иначе войско Шуйского удвоится и тогда одолеть его будет и вовсе тяжко. Надо немедля замкнуть Москву в кольцо.