— А что — и допрежь топили?

— И не одну, Иванка. Камень на шею — и в воду. Тут женок не жалеют. Как не мила, аль согрешила, так и с рук долой. У Левского острова топят.

А мужик-недосилок все кричал, надрывался:

— Кому мила, кому надобна?

Но никто не шелохнулся: кому охота брать грешницу, сраму не оберешься. Пусть уж женка идет к царю водяному.

— Дай-ка, зипун, друже, — проронил Иванка.

Васюта снял. Болотников продрался сквозь густую толпу и накрыл женку зипуном.

— Беру, посадские!

Толпа загудела, подалась вперед.

— Ай да детинушка! Лих парень!

— Кто таков? Откель сыскался?

Женка прижалась к Болотникову, благодарно глянула в глаза.

— От погибели спас, сокол. Веди меня в Никольскую слободку.

— Где это?

— Укажу.

Под громкие возгласы толпы вышли с Вечевой и повернули на Сторожевскую улицу. Позади брел Васюта, с улыбкой поглядывая на ладную женку. Затем спустились с холма на улицу Петра и Павла. Здесь было потише, толпы людей поредели. Меж изб и садов виднелось озеро.

Версты две шли улицами и переулками: Никольская оказалась в самом конце города. Женка привела к избе-развалюхе, утонувшей в бурьяне.

— Тут бабка моя. Заходите, молодцы.

В избенке темно: волоковые оконца задвинуты; с полатей замяукала кошка, спрыгнула на пол.

— Жива ли, мать Ориша?

С лавки, из груды лохмотьев, послышался скрипучий старушечий голос:

— Ты, Ольгица?.. Проведать пришла.

Женка открыла оконца, а Васюта достал огниво, высек искру и запалил свечу на столе.

— Никак, гости, Ольгица?

— Гости, мать Ориша. Желанные!

Поцеловала Иванку, ласково запустила мягкую ладонь в кудри. Бабка сердито зашамкала:

— Чать, муж есть, срамница. Стыдись! Огневается осударь твой Степан.

— Тоже мне государь. Козел паршивый! На площадь, меня выволок. Не видать бы мне бела света, мать Ориша, коли молодец зипуном не накрыл. Доставай вина, потчевать сокола буду!

Бабка, кряхтя, опираясь на клюку, поднялась с лавки и пошла в сенцы. Ольгица же накрыла стол белой, вышиной по краям, скатертью, а затем спустилась в подполье. Принесла в мисках капусты, груздей и рыжиков.

Бабка поставила на стол запыленный кувшин с вином, поджав губы, сурово глянула на Ольгицу.

— В храм пойду. Помолюсь за тебя, греховодницу.

— Помолись, помолись, мать Ориша.

Ольгица открыла сундук, достала наряд и ступила за печь.

— Я скоро, молодцы.

Вышла в белом летнике, на голове — легкий шелковый убрус алого цвета. Статная, румяная, поклонилась парням, коснувшись рукавом пола, и пригласила к столу.

— Откушайте, гости дорогие.

Васюта молодцевато крутнул ус: ладна Ольгица! Глаза темные, крупные, губы сочные. Вон и Болотников на женку загляделся.

— Пейте, молодцы.

— Пьем, Ольгица! — бесшабашно тряхнул черными кудрями Иванка. Что-то нашло на него, накатило, взыграла кровь. Выпил полный до краев ковш и разом охмелел: сказались бражные меды да кабацкие чарки. Голова пошла кругом.

Васюта лишь пригубил и все стрелял глазами на женку, любуясь ее лицом и станом.

— Не горюй, Ольгица. Мужик тебя не стоит. Замухрышка. Пошто пошла за экого?

— Чудной ты, голубь. Да разве я по своей воле? Отец-то у меня лаптишками торгует. Задолжал десять рублей Степану, — слова Ольгицы доносились до Болотникова как сквозь сон. — Степан же кожевник, в богатые выбился. А тут как-то стал долг по кабальной записи спрашивать. Но где таких денег набраться?.. Вот и отдал меня отец Степану. А то бы стоять ему на правеже.

— Худо со Степаном-то?

— Худо, голубь. Постылый он, ласки с ним не ведала.

— А ты меня полюби, — игриво повел глазами Васюта, подвигаясь к Ольгице. Но женка оттолкнула его, прижалась к Иванке.

— Вот кто мне нынче люб. До смертушки раба его… А ты ступай, голубь. Дай на сокола наглядеться.

— Пойду я, Иванка, — вздохнул Васюта. — Слышь? К деду Лапотку пойду.

Иванка откинулся к стене; сейчас он не видел ни женки, ни Васюты, шагнувшего к порогу. Все плыло перед глазами, голова, руки и ноги стали тяжелыми, будто к ним подвесили гири.

Когда Васюта вышел, Ольгица закрыла избу на засов, села к Иванке на колени, обвила шею руками, жарко зашептала:

— Мой ты, сокол… Люб ты мне.

Шелковый убрус сполз на плечи, рассыпались по спине густые волосы.

— Уйди, женка!

— Не уйду, сокол. Вижу, сморился ты. Спать укладу.

Ольгица кинула на пол овчину, сняла с себя летник.

— Подь же ко мне, любый мой.

Прижалась всем телом, зацеловала.

— Горяча ты, женка, — выдохнул Иванка, проваливаясь в сладкий дурман.

Двое стрельцов ввели к воеводе косоглазого мужика с косматыми щетинистыми бровями. Мужик бухнулся на колени.

— Воровство, батюшка боярин! Лихие в городе. Злой умысел замышляют.

— Злой умысел? — насторожился воевода.

— Из деревеньки я прибег, батюшка боярин. Из Деболов. Намедни лихие в деревеньку заявились, мужиков крамольными словами прельщали. Двое их. Особливо чернявый прытко воровал. К бунту мужиков призывал.

— К бунту? — приподнялся из кресла воевода.

— К бунту, батюшка. Берите, грит, мужики, топоры да боярские головы рубите.

Воевода переменился в лице — вспыхнул, побагровел.

— Паскудники!.. Сказывай, смерд, где лихие?

— Тут они, отец воевода, в городе. Видел их на Вечевой. Чернявый-то гулящую женку зипуном прикрыл. Та к себе свела, в Никольскую слободу.

Воевода ступил к служилым.

— Ступайте к сотнику. Пусть конных стрельцов снарядит. В застенок, воров!

Мужик на коленях пополз к воеводе.

— Не забудь, батюшка боярин, мое радение. Демидка я, сын Борисов.

— С собой смерда, — отпихнул мужика воевода. — Избу укажет.

Стрельцы обложили избу со всех сторон. Пристав толкнул дверь, но она не подалась. Загромыхал кулаком.

Ольгица проснулась. В избу гомонно ломились люди.

— Отворяй, женка!

Испуганно шагнула в сени, спросила дрогнувшим голосом:

— Кто?

— Стрельцы, женка. По государеву делу. Впущай!

Ольгица метнулась в избу, принялась тормошить крепко спящего Иванку.

— Вставай, сокол!.. Никак, стрельцы за тобой. Вставай же!

— Стрельцы? — очнулся Иванка.

— Стрельцы, сокол. Слышь, дверь рубят.

— Поздно, женка. Нашли-таки, псы, — угрюмо проронил Болотников.

Ольгица рванула крышку подполья.

— Спускайся, сокол. Лаз там. Прощай, — поцеловала и подтолкнула Иванку к подполью. — Лаз под кадью. Выйдешь к погосту. Поспешай, сокол!

Закрыла за Болотниковым крышку, кинула на нее овчину и поспешила в сени.

— Иду, иду, служилые! В сарафан облачалась.

Откинула засов. Стрельцы влетели в избу.

— Показывай воров, женка!

— Не гневите, бога, служилые. Одна я.

Стрельцы обшарили избу: заглянули за печь, на полати, под лавки, в сени, спускались со свечой в подпол, но воров и след простыл. Ольгица успокоено подумала:

«Вот и сгодился лаз. Не зря когда-то монахи тайники рыли».

Пристав притянул к себе Демидку.

— Обмишулился, кривой! Где ж твои людишки мятежные? Ну!

— Тут они, батюшка, были. Вот те крест! До самой избы за ими шел… Да вон и чары на столе. Вино пили. Глянь, отец родной.

Пристав впился глазами в Ольгицу.

— С кем гостевала, женка? Кувшин с вином, снедь. Уж не одна ли из трех чар пила?

— Не одна, служилый, а с добрыми молодцами.

— Вот-вот, — оживился пристав. — Куды ж подевались твои молодцы?

— Про то не ведаю. Выпили по чаре и ушли. Молодцы с женками совет не держат. Не так ли, служилый?

— Вестимо, баба. Не велика вам честь, — хмыкнул пристав. — Давно сошли?

— Да уж около часу, служилый.

Пристав налил из кувшина вина, выпил. Подскочил Демидка, молвил:

— Недалече ушли, батюшка. Надо их на торгу поискать, а того лучше, по слободам пошарить. Пущай стрельцы скачут. А то…

— Меня учить! — пристав размахнулся и ткнул мужика в зубы. Проворонил лихих, собака!