В Остенде бой и в Генте бой.

И в Сент-Омере схватка.

Не время нянчиться с собой,

Хоть это и несладко.

Святые спят в ковчегах рак,

Монахи нежат пуза.

Все, кто не трус и не дурак, —

Готовьте аркебузы!

И всем горлом раздутым я дую и дую,

И смотрю и смотрю на страну молодую.

Не тускнеет, не ржавеет трубная медь.

И никто не посмеет мешать мне шуметь.

И раздутое горло — как зоб соловьиный,

Задыхается трелью над свежей долиной.

И дыхания хватит ему, чтоб гора Отвечала:

«Да здравствуют гёзы! Пора!»

Я не тупой монах, не арлекин, не рыцарь,

Не шлюха, не торгаш. Есть у меня Брабант.

Вот почему я тут. И некуда мне скрыться

От этой участи, от этих рваных банд.

Пора. Пора, Пора. Смотри на вещи прямо.

Довольно снов, и чувств, и песен, и вранья.

Бей зорю, барабан! А тот с багровым шрамом —

Сын своего отца и века, как и я.

            Ты — армия в пути.

            Ты — молодость чужая.

            Тебя не обойти,

            Форпосты объезжая.

            Не бойся за меня.

            Я стал твоею частью.

            Мне ветер заменял

            Несбыточное счастье.

            Иду, как все они,

            С твоей походкой вровень.

            Огнем в лицо дохни.

            Узнай меня по крови.

            По рваному плащу,

            По облику худому.

            Не я в тебе гощу,

            А ты во мне — как дома.

Долой подробности! Он стукнул по странице

Тяжелым кулаком. За ним еще сквозит

Беспутное дитя Парижа. Он стремится

Не думать, есть, гулять. Как мерзок реквизит

Чердачной нищеты… Долой!

                                             Но, как ни ставь их,

Все вещи кажутся пучинами банкротств,

Провалами карьер, дознаньем очных ставок.

Все вещи движутся и, пущенные в рост,

Одушевляются, свистят крылами гарпий.

Но как он подбирал к чужим замкам ключи!

Как слушал шепоты, — кто разгадает, чьи?—

Как прорывал свой ход в чужом горючем скарбе!

Кишит обломками иллюзий черновик.

Где их использовать? И стоит ли пытаться?

Мир скученных жильцов от воздуха отвык.

Мир некрасивых дрязг и грязных репутаций

Залит чернилами.

                               Чем кончить? Есть ли слово,

Чтобы швырнуть скандал на книжный рынок снова

И весело резнуть усталый светский слух

Латынью медиков или жаргоном шлюх?

А может быть, к утру от сотой правки гранок

Воспрянет молодость, подруга нищеты.

Усталый человек очнется спозаранок

И с обществом самим заговорит на «ты»?

Он заново начнет! И вот, едва лишь выбрав

Из пепла памяти нечаянный кусок,

Он сразу погружен в сплетенье мелких фибров,

В сеть жилок, бьющихся как доводы в висок.

Писать. Писать. Писать… Ценой каких угодно

Усилий. Исчеркав хоть тысячу страниц,

Найти сокровище. Свой мир. Свою Голконду.

Сюжет, не знающий начала и границ.

Консьержка. Ростовщик. Аристократ. Ребенок.

Студент. Еще студент. Их нищенство. Обзор

Тех, что попали в морг. Мильоны погребенных

В то утро. Стук дождя по стеклам. Сны обжор,

Бессонница больных. Сползли со щек румяна.

И пудра сыплется. Черно во всех глазах.

Светает. Гибнет ночь. И черновик романа

Дымится. Кончено.

                                  Так дописал Бальзак.

Подходит ночь. Смешав и перепутав

Гул океана, книгу и бульвар,

Является в сознанье лилипутов

С неоспоримым правом Гулливер.

Какому-нибудь малышу седому

Несбыточный маршрут свой набросав,

Расположившись в их бреду как дома,

Еще он дышит солью парусов,

И мчаньем вольных миль, и черной пеной,

Фосфоресцирующей по ночам,

И жаждой жить, растущей постепенно,

Кончающейся, может быть, ничем.

И те, что в эту ночь других рожали,

На миг скрестивши кровь свою с чужой,

И человечеством воображали

Самих себя в ущельях этажей,

Те, чьи умы, чье небо, чьи квартиры

Вверх дном поставил сгинувший гигант,—

Обожжены отчаяньем сатиры,

Оскорблены присутствием легенд…

Не верят: «Он ничто. Он снился детям.

Он лжец и вор. Он, как ирландец, рыж».

И некуда негодованья деть им…

Вверху, внизу — шипенье постных рож.

«Назад!» — несется гул по свету, вторя

Очкастой и плешивой мелюзге…

А ночь. Растет. В глазах. Обсерваторий.

Сплошной туман. За пять шагов — ни зги.

Ни дымных кухонь. Ни бездомных улиц.

Двенадцать бьет. Четыре бьет. И шесть.

И снова. Гулливер. Стоит. Сутулясь.

Плечом. На тучу. Тяжко. Опершись.

А вы где были на заре? А вы бы

Нашли ту гавань, тот ночной вокзал,

Тот мрачный срыв, куда бесследно выбыл

Он из романа социальных зол?

Вот щелкающим, тренькающим писком

Запело утро в тысяче мембран:

«Ваш исполин не значится по спискам.

Он не существовал. Примите бром».