— Митрака! —шепчут дети за матерью.

— Тетку Авдотью и Акулину!

— Кулину.

— Братчика Ваню.

— Ваню!

— Всех знающих и незнающих.

— И незнающих!

— Присыпушей, удавышей, заливушей, рай им светлый, пуховым пером им землица!

— Пуховым пером им землица!

Жить бы так и жить, да вот не один он такой, Никон Староколенный, в лесу. За Кладовой Нивой в том же лесу есть Высокое Поле, и там не одна изба, а пять, и у реки против каждой избы стоит баня. На пять семей и одной бы бани довольно, но вот, стало быть, хорошо же на Высоком Поле живут, когда все в разные бани ходят.

А за Высоким Полем есть деревушка, за нею погост, и так все шире и шире мир человеческий вплоть до главного города, где царь живет, и до святого города Иерусалима, где пуп земли. Много всякого люда идет через Кладовую Ниву в погост к Отрокам, а из погоста в базарные дни в Новгород. Многие заходят к Никону кваску попить, и слышит он от людей, что мир человеческий изменяется к худшему.

— Что далеко ходить? —указывает Никон на лес, где сам живет.

Была под кнутом и палкой канава прорыта во мху. С погоста и Высокого Поля и Кладовой Нивы в ту канаву стекала вода, и год от года становились суше лес, гуще луга, плодороднее нивы. Теперь, когда палку отменили, засорилась канава, никто не хотел ее чистить, луга мохом покрылись, нивы опять стали мокрые.

— Человеку палка нужна,—говорил, жалуясь на это своим гостям, Староколенный.

Гости вяло отвечали:

— Палка-то палка.

Бывало, старик увидит поломанную изгородь, позовет молодого хозяина, отстегает его, и опять изгородь новая. Бывало, старик идет, молодежь встает с лавки: «Здравствуй, дедушка!» —«Здравствуйте, здравствуйте, до точки!» —только и слышишь. Ныне стариков ни во что не считают.

— Это не воля, а слабость,—говорил гостям Староколенный.

— Слабость-то слабость,—вздыхали гости, слушали, а канаву не чистили, изгородь не ставили и стариков не почитали.

И так Никон разошелся с миром. И когда вечером, в осеннее дождливое время, приходилось читать ему о Ное праведном, то казалось ему, заливает потоп всю землю и время близится строить ковчег и начинать жизнь исстари новую. Думы —думами, но не коснись самого человека, самой жизни его, станет разве он выходить из себя? Дни шли за днями, и месяцы, и годы, и так незаметно перешел бы Никон в запас к тем старикам, что вечно сердятся на все новое и стоят, как седые кочки в лесу под молодыми березками, и молодые березки вырастают от них корявыми, и елки низкими, и сосенки курносыми.

Парень —Волк задел Никона. Оказался на Высоком Поле такой злодей парень. Поймал его у себя в хлеву Никон и так поучил, что на четвереньках приполз Волк домой. И вскоре после этого загорелся у Никона тот самый хлев, где он Волка бил, и сено в разных местах далеко от дома тоже загорелось, и все сгорело дочиста —и дом, и сарай, и баня, и сено, и скот —только, только что сами из дому выскочили. Кое-как оправился Никон, поставил избу, и сарай, и хлев, и баню, и Библию купил в городе. Но с этого самого времени стал он уж так читать, что Анна Ивановна задумалась. Жены всегда так: пока что на пользу видимой жизни идет, молчат или хвалят, а как стало вредить, начинают ворчать. Анна Ивановна не ворчала, а только осмелилась как-то сказать Никону Дорофеичу о Библии, что страшная эта книга и много читать нельзя: неладно бывает от этого.

—Дура, что ты понимаешь! —сказал Никон.

Первый раз в жизни своей жену дурой назвал.

И с этого времени Анна Ивановна еще больше утвердилась на своем и незаметно, осторожно стала отбивать Никона Дорофеича от Библии. И, может быть, удалось бы ей, не подвернись тут один человек из Старой Руссы.

Лето грозовое было. Как-то в субботу собрался Никон Дорофеич за грибами в лес,—любил грибы собирать и на ходу о всяких мудреных вещах раздумывать. За лесом незаметно бывает, как тучи по краям неба поднимаются, солнышко все светит в окошко, и кажется, нет ничего. Вдруг навесилось, стало темно в лесу, сверкнула молния, и на глазах у Никона разодрало высокую сосну в щепки, расшвыряло вокруг и усеяло зеленую траву щепой, как белыми перьями. Испугался Никон, огляделся, куда бы ему от грозы притулиться, и увидел он на лесной гладине большой стог сена. Стал обходить стог кругом, высмотреть хотел, где ему удобнее ямку выкопать и перебыть в ней погоду. И только тронул сено рукой, вдруг из сена человеческий голос послышался:

— Не буровь лишнего, полезай сюда!

В стогу человек сидел, седенький, строгий лицом, и так сразу заметно, что не простой это был человек.

— Испугался? —спрашивал его чужой.

— Как не испугаться,—молвил Никон, усаживаясь рядом в стог,— видишь, гнев Божий на дерево пал.

— А как же Адам мог с Господом разговаривать и Моисей внимал голосу из пламени? Не люди мы, а черви.

Об этом как раз и думал Никон и подивился, что чужой человек мысль его отгадал, и подумал: «Непростой это человек пережидает погоду в стогу».

Помолчали немного, и, чтобы сразу поставить на точку разговор, задал Никон нездешнему человеку такой вопрос:

— Скажи ты мне, ученый человек, отчего это, когда с полпути от Юрьева монастыря к Новгороду посмотришь на Ильмень-озеро, то видимо —вода выше города стоит, а город не затопляет?

— Горазд выше стоит вода в Ильмень-озере,—отвечал чужой человек,—а не заливает потому, что нет на это Божьего указания. Двенадцать рек с востока текут в Ильмень-озеро и двенадцать рек с запада, дно поднимается, и вода поднимается, а город не, затопляет. Видел ты на святой Софии голубка? Ну, так вот и сказано в Священном писании: когда слетит голубок, зальет водой Новгород, и рука Спаса Вседержителя разожмется.

О голубке много слыхал Никон, но о Спасе Вседержителе ничего не знал.

— Писари вы, писари, не пишите меня с рукой благословляющей, а напишите меня с рукой сжатою, ибо когда разожмется рука, будет скончание граду.

Подивился Никон Дорофеич сказанию, задумался, вспомнил всю свою прошлую жизнь и нынешнюю, долго молчал и спросил:

— А ты видел ныне Спаса Вседержителя?

— Видел намедни в заутреню.

— Ну, как же теперь пальчики?

— Я, может быть, и не достоин видеть все,—сказал ученый человек,—а только вот словно бы ладонная мякоть виднее стала...

— Разжимаются? —скоро спросил Никон.

— Не говорю, что прямо разжимаются,—строго остановил его нездешний человек,—а ровно бы чуть-чуть ослабели, ладонь показалась.

— Ослабели, ослабели! —подхватил Никон, будто и дожидался только этого,—вот и народ ослабел.

— Воля! —молвил нездешний.

— Воля Божья,—осмелился ответить Никон Дорофеич,—воля, я так понимаю, земля; чем больше земли, тем крестьянину свободнее.

— Воля волей, а суд судом,—сказал нездешний.

И опять Никон изумился: как мог этот чужой человек отгадать все его мысли.

— Больше воли, строже палка,—сказал он.

— Мне палка не нужна,—ответил ученый.

— И мне не нужна,—сказал Никон.

— Стало быть, кому же палку сулишь?..

— Кто не слушается, вот у меня...

— Окоротись,—перебил ученый,—а знаешь ли ты из Писания: взявший меч мечом и погибнет. Палка нужна, а кто же той палкой бить станет?

Чуть подумал Никон Староколенный и сейчас же ответил:

— Царь, помазанник Божий; он один может наказать нас после Бога.

Сказал это так ясно, так твердо, словно «Верую» прочитал. А погода за это время разошлась, дождь перестал, и пояснело. Расходиться нужно было, но Никону Дорофеичу дорог был этот человек,—не часто такие люди встречаются.

— Нынче суббота,—сказал он,—перебудь у меня, я баню тебе истоплю. Скажи, как зовут тебя и откуда ты?

— Зовут меня Тихоном, а сам я из Руссы, печник. Ежели я тебе не помешаю, то переночую с радостью; видишь, как глину размыло, дождем напитало мхи, а дорога в Руссу дальняя и вся глиной да мхами.

Для гостя хорошо истопил Никон баню и вместе с ним попарился. После бани, поужинав, сели в красном углу, оба в чистых красных рубашках, в белых подштанниках, с очками на носу глядят в одну и ту же книгу —Библию, читают и толкуют по ней жизнь нынешнюю.