Села к окошку Анна Ивановна. Гукает озеро. Катятся белые гребешки. Ни одного паруса между волнами. Ни единого человека на пути.

— Торбу сулит, экое дело,—молвил Никон,—да разве от человека торба?

Ребятишки на печке заплакали. Испугались торбы или есть захотели?

— Видно, и Бог уж указывает торбу шить,—сказала Анна Ивановна.

— Нет! Бог мне с торбой идти еще не указывал. Только успел эти слова вымолвить, нищий в окошко постучал костылем.

— Хлеба не нужно ли?

У нищих всегда так: просят, просят, а то и девать некуда, продают.

— Нужно бы хлеба, да сейчас не при деньгах.

— Ничего, через месяц я опять той же дорогой пойду, приготовь, я поверю.

Пришел нищий в хату, вывалил торбу на стол, свесили: десять фунтов.

— Ух, караван пришел! —повеселел Никон после нищего.—Видишь, Анна Ивановна, говорил я тебе: будет день, будет у нас и пища.

С самого начала, с Бытия, стал вечером Никон читать, как начались звезды, и вода, и суша, и солнце, и луна, и рыба, и как человек начался, и как согрешил, размножился, и настал потоп. Когда Ной праведный сел в ковчег, подумал: «Вишь ты, мир-то какой тоненький: на едином человеке держится»,—а когда снова человек размножился, радостно воскликнул: «Мир тоненький, да длинный, не обрывается!» И на себя перевел: «Вот и я так же думал, что с торбой пойду, а Бог сколько хлеба дал, и завтра тоже: будет день, будет и пища».

Дьякон рано прибежал на другой день.

— Ну, что ели?

— Ели хлеб!

— Откуда взяли?

— Бог дал!

Пришел поп, дьячок, все спрашивают: «Ели?»

— Бог дал! —отвечает Никон. И рассказывает им о Ное праведном с самого начала и до конца и спрашивает, что это значит, если перевести на человека нынешнего времени. Дьякон хотел как-то по-своему истолковать, но Никон остановил.

Притча о Ное праведном значит, что он в Бога веровал, а не в дьякона.

— Вот ты меня вчера в кусочки посылал, а я тебе ответил, что торба от Бога. К тому говорится притча о Ное, что единым человеком мир держаться может: мир тоненький, да длинный.

— Эк, заехал куда! —засмеялся дьякон.—Себя за Ноя праведного почитает, какой самозван нашелся.

Это слово очень обидело Никона: не от себя он говорил, а от Писания, и не собой гордился. Обиделся и дал ответ:

— Не смейся, дьякон, не к тому я речь веду: хорошая собачка на охоте надышкой идет, а плохая все в следах ковыряется,—ты идешь, как плохая собачка.

Их, взвился дьякон! Много было попу в этот день удовольствия.

— Не ворует ли? —шепнул дьякон попу, выходя от Никона.

Осмотрели житницы,—нет, незаметно. Спрашивали, не собирает ли.

— Ему ли собирать! —удивлялись рыбаки.

Что в самом деле Бог дает, ни поп, ни дьякон не верили.

И другой нищий пришел к Никону и еще принес хлеба. Изба на краю стояла, и нищим тут был самый ход. Целый месяц семья торбочками кормилась, и никто в селе об этом не знал. Потом установился зимняк, покатил Никон в Новгород, денег добыл, закурилась масленка, и пошло дело день ото дня лучше и лучше. По началу зимы сено было дешевое, стал это сено Никон скупать и корову завел, и другую, и третью, рассчитывал к весне выпросить у рыбаков где-нибудь клок земли и зажить хозяйством, как вечно жили его деды и прадеды.

У дьякона тоже много было скота; после Крещенья подобрался у него корм, и собрался дьякон в город сено покупать. Вдруг потеплело, испортилась дорога. День ото дня откладывал дьякон поездку, думал все, подморозит. А весна вышла ранняя, пошли дожди без отрыва, расползлось все, и Еруново опять на месяц от всего света отрезало. Ревет голодный скот у дьякона, плачет дьяконица, слушать жутко. Своим сеном Никон Дорофеич не называется, а дьякону просить совестно: осенью человека с торбой пустить хотел. И съела забота дьякона, как дождь весенний снег; идет мимо Никонова двора, шатается, как вешняя веха.

— Куда, дьякон, идешь, шатаешься? — спросил Никон.

— Иду скот резать.

— Зачем резать? Возьми у меня сена.

Распахнулась лисья шуба у дьякона, бежит, то упадет, то подымется и опять бежит, словно летит. Взял сена, накормил скотину, стих рев, и дьяконица плакать перестала. На шестой неделе дорога наладилась, и пошла дьяконова ладья в Новгород. А на седьмой неделе в Великий четверток сытый дьякон снова пришел в гости к Никону Дорофеичу, увидал, что он церковные книги с псаломщиком читает, и говорит:

— Что вы читаете-понимаете,— только книги рвете!

Эти слова ущипнули Никона.

— Читаем мы,—отвечал он,—как Господь пятью хлебами насытил столько народу, и короба остались. Так мы вот и разгадываем: кому же короба пошли? Полагаем, что скот голодный был, так и скотинку накормили.

Ни слова дьякон не ответил, вышел, а вечером во время стояния прогнал с клироса Никона. Горько было такому человеку стоять опозоренному, и не мог он молиться так, чтобы не читать и не петь. В светлую заутреню со слезами подошел Никон к дьякону и просит прощения, а дьякон давно уже раскаялся. Облобызались враги и запели вместе басами: «Утренюем утреиюю глубоку». Это узнала дьяконица и тоже подошла к Никону прощения просить за дьякона. И весь народ в селе узнал за эту зиму; какой справедливый и божественный человек Никон Дорофеич, Бог с ним и с паспортом! Разве паспорт человека делает? В светлое Христово Воскресенье выпили, погуляли на его счет и отвели ему на житье Кладовую Ниву, что в глухом лесу на речке Видогощ, впадающей в Ильмень-озеро. А на Фоминой Никон поднялся и со всей семьей, со всем своим скотом поплыл в свои владения.

III

Лес и мох окружают Кладовую Ниву, мох искрещен тропами; по одной ходят бабы за брусникой и журавиной[35], по другой —за грибами, по третьей —молиться богу к Отрокам. На Кладовую Ниву лесом тропа идет между пнями, замеченными крестиками, между лохматыми кочками и ямами. Самый божественный крестьянин живет в Кладовой Ниве, а крещеные люди идут по тропе и, попадая в ямы-колдобины, чуть не на каждом шагу согрешают. Лесная нива исстари зовется Кладовой оттого, что в сопке под елями будто бы клад зарыт. Три раза видела Анна Ивановна сон о кладе и три раза говорила Никону Дорофеичу. Первый раз, услышав сон о кладе, он сказал: «Не мною клад зарыт, не мною откроется». Второй раз помолчал, третий раз так посмотрел на жену, что клад ей перестал видеться. Красавица Анна Ивановна была, и жил с ней Никон так, что дурой никогда не назвал, и все-таки она против него губ помочить не посмела и, если муж справа идет, влево уж не посмотрит. Так же и дети росли, как отростки березы и дуба: береза нежит, дуб учит; все, как хотел Никон: в ней, матери, была земля —воля, в нем —строгий, праведный суд, воля и палка сошлись в одно, и росла семья в лесу, как и все растет.

Бывает, береза на ниве стоит, словно вышла из темного леса Богу молиться, и за ней вышли малые кустики, и на опушке дуб стоит здоровенный, глядит: правильно ли молятся березка с детьми.

Так бывает и в крестьянской семье. Впереди мать стоит у самой иконы, молится:

— Господи, Иисусе Христе!

— Сусе, Сусе Христе! —шепчут дети за ней.

Отец, как дуб, стоит позади, зорко смотрит: чуть кто из ребят ногу отставит, сейчас подойдет и хлестнет ремешком по слабой ноге; или почешется кто в затылке —потянет за пискун-волос.

По отцу ведут себя маленькие дети, по матери молятся, учатся с губ. Шепчет привычную молитву мать и, бывает, усталые, глаза отведет к окну; тогда все дети, один за другим, переводят глаза в окно. Бог теперь там, куда мать смотрит, где седой туман обнял сосны, оставил только самые верхушки, и между верхушками красный месяц поднимается. Бог теперь там, все дети повернулись туда, и даже самый маленький, что, распустив лапки, кланялся в землю, теперь смотрит туда. Бог теперь там, между верхушками сосен у красного месяца.

— Хлоп! —ремешок по босым ногам: не на месяце Бог написан, а на иконе.

— Помяни, Господи, дедов: Говрюка, Митрака.