Водитель, понимая интерес Марии к Илье, сказал:

— Ей можно все простить. Удивительная женщина, порой посмотришь на нее — и голова кружится. Всегда ладная, стройная, без грубости.

— Одна она, что ли, на свете? — засмеялся Илья. — Сотни их. Успевай только любить.

— Нет, Мария — одна, — не согласился водитель и замолчал.

Пыль растянулась по дороге, и видимость сразу же ухудшилась. Он высунулся из кабины и, чуть сбавив скорость, прокричал:

— Мария, у тебя порядок?

— Порядок, — прокричала она ему. Повеселев, он добавил газку, и машина, дернувшись, вновь понеслась навстречу ветру и пыли.

Почти у самого поселка на спуске он почувствовал наверху какой-то толчок, потом словно кто-то радостно вскрикнул. Но он не обратил на это особого внимания. Это Мария, наверное, кого-то поприветствовала.

— Настроение у нее что надо. Вот она и балуется… — решил он и, закашлявшись от пыли, прикрыл рукой глаза.

Но когда грунтовая дорога сменилась асфальтом и все вокруг разом посветлело, он протер рукою зеркальце, чтобы взглянуть на Марию. Но ее не было. Он вздрогнул, на ходу открыв дверцу, выглянул из кабины. Трепыхался заткнутый за веревку ее кружевной платок, а самой Марии не было. Вслед за водителем выглянул и Илья. Подбежали лесники с других машин. Стали звать и искать Марию, а затем вдруг, все разом умолкнув, понеслись обратно по дороге. Машина, груженная сеном, ползла за людьми, боясь их обогнать.

На спуске одной из горок ее нашли. Она лежала на траве в метре от дороги. Тело вжилось в траву. В ее лице не было ни на кого обиды.

Илья, еще толком ничего не понимая, прошептал:

— Что же ты легла здесь?..

И ветер, полоснув его, как-то разом сгорбатил.

Водитель оттолкнул Илью и, в ужасе обхватив голову, прошептал:

— Что же теперь?.. — и, повернувшись ко всем, заорал диким голосом: — Я был против… она сама села…

Над головами людей небо все так же синело. А ветер, приподнимая степную пыль, тут же ее уносил.

ОДИН

Я гость в этом поселке. Кратковременный гость. Внезапно появившись, внезапно исчезну. Я не знаю ни отца, ни матери. Я детдомовский.

Как долго будет тянуться моя такая жизнь? Я не знаю.

А так бы хотелось все узнать. Я ни разу никому не намекнул на свою горькую судьбу. Я стараюсь на людях больше смеяться, улыбаться. Хотя, кажется, они все равно меня понимают.

Я увлечен врачеванием и с каждым днем стараюсь его совершенствовать. Однако все равно что-то не то. В последнее время меня беспокоит мое будущее. Долго ли я буду пребывать на земле? И что ждет меня после смерти?

В поселке не с кем поделиться этими моими немножко странными и таинственными мыслями. Недалеко от меня живет бородач философ, вот только он мне и интересен. У него порок сердца, и он часто ко мне обращается за помощью. Я всегда стараюсь помочь ему. Но, увы, с каждым годом его состояние ухудшается, порок у него мало того, что врожденный, но и тяжелый. И, чувствуя все это и понимая, он спешит жить. Любознательности, образованности его можно позавидовать.

Кроме широкого кожаного ремня с массой заклепок, который отлично и надежно поддерживает его брюки, постоянно с ним пульт дистанционного управления. Эта коробочка с разноцветными кнопочками вечно в его руках. Она заменяет ему четки. Почти всегда в разговоре со мной, да и не только со мной, но и на людях, он любит нажимать кнопочки.

— Зачем тебе этот пульт? — спрашиваю я его.

— Как зачем?.. Лет через двадцать без дистанционного пульта и шага нельзя будет ступить.

Я удивляюсь. А он с трогательностью объясняет:

— Мир ороботизируется — кругом роботы будут. И без пульта с ними не справишься.

— Но ведь роботы бездушные… — утверждаю я.

— А разве людей мало бездушных?.. — спрашивает он, перебирая в руках пульт. — И что вы все время о душе говорите. Не забывайте и о теле.

Он смешон мне. С фарфоровыми бледно-розовыми щеками — признак сердечно-легочной недостаточности, и с тонкими, вечно вздрагивающими пальцами, с мелкими капиллярами у ногтей, тучными отечными ногами, — разве можно при таком здоровье храбриться или чем-то восторгаться. Я уж знаю из своей небольшой практики, что многие такие, как философ, тяжелобольные к концу дней своих становятся верующими. Даже теряя сознание, в бреду, кротко просят, чтобы их хоть какой-нибудь дух спас, защитил.

Философ сидит передо мной радостный, беззаботный. Настроение у него отличное, пульт дистанционного управления рядом с ним. Рассказав почти обо всех последних научных открытиях, он вдруг, заметив мою озабоченность, поспешно спрашивает:

— Как дела?

— Плохо, — отвечаю я.

— Неужели в нашем поселке опять кто умер?

— Да, — вздыхаю я. — Понимаешь, обидно. Был бы старик, а то ведь молодой. Сорока еще не было. Отравление.

— Наркотики?

— Да нет, инфекция.

Философ мнет кнопки на пульте, затирает их, все делая как-то наугад, без разбора. Затем он вдруг торопливо встает, ногой отодвигает стул.

— Выйду на воздух. А то от твоих смертей как бы опять голова не разболелась.

И выбегает из моей комнаты.

…Нет, я не пессимист. Просто в последнее время меня раздражают смерти. В медицине встречаешься с ними почти каждый день. Многие проходят бесследно, а многие стоят перед глазами, и не день, а годы.

Чтобы хоть как-нибудь успокоить себя, стараюсь убедить себя, что смерти как таковой нет. Воспринимая мир как вечную субстанцию, я пытаюсь воспринять в нем и человека как вечное существо.

Каким-то внутренним, не известным и не понятным мне чувством я начинаю понимать, что если я в короткое время своего существования не изменюсь, то попаду, а точнее, окажусь в состоянии какой-то ужасной ошибки.

Нет, мне не надо бежать от самого себя. Мне просто надо разобраться в самом себе.

По вечерам меня то и дело охватывает смертельный страх из-за того, что я в любой момент могу потерять душу. В последнее время она во мне и так еле-еле ощутима. А если она вдруг уменьшится до размеров пылинки?

И вот в один из вечеров я решил убежать от тела. Ибо только тело поедает и убивает душу.

Я ограничил себя в еде. Я стал пугаться своей фигуры. Я даже порвал все свои фотокарточки, ибо моя сытая морда на них стала вызывать во мне отвращение и брезгливость.

…По пути на работу я всегда прохожу мимо старинной церквушки. Она недействующая. Северная стена у нее вся разрушена. Какой-то стервец-тракторист, чтобы добыть кирпич, по чьему-то приказанию сверху пытался ее разрушить, но так и не смог.

По вечерам она красива, особенно купол, в котором поселились птицы и ветер.

Недалеко от церкви живет с дочкой мой друг Женька. У него нет одной ноги. Он лечит травами, даже делает из них таблетки. Ну а еще он, как и все, любя обольщаться суетными прелестями мира сего, обожает кататься на воздушном шаре, который он сам сделал. По ночам он браконьерствует, а днем сидит у церкви и латает и клеит парусину на шаре.

— Зачем тебе шар? — часто спрашиваю Женьку (все его зовут Женькой, и я его так зову, хотя он намного старше меня).

— Приблизится мое время, и мне надо же будет на чем-то улететь, — объясняет он.

Я успокаиваю его:

— Человек вечен. Если бы воздушный шар всем помогал бы, то у всех они были…

Улыбаясь, он смотрит на меня и ничего не говорит.

— Как турист несет рюкзак, так и душа несет тело. Без души человек животное. Страшное и злое. Нет-нет, мое тело не рюкзак… — вздыхаю я ночами и, накрыв голову одеялом, засыпаю. Но лишь на короткое время исчезают эти мысли. А затем опять появляется мысль о душе.

Рано утром встав, я удивляюсь нежным солнечным лучам. Быстро умывшись и еще быстрее собравшись, я, на ходу проглотив бутерброд, спешу в поликлинику.