И в эти минуты Гале кажется, что муж ее добр и услужлив.

— Многого от тебя не требуется, — говорит Антон. — Лежи себе помаленьку и капли считай. А крышу я на днях починю. Вокруг трубы законопатка отковырнулась, вот она, крыша, и течет…

— Спасибо, — тихо шепчет жена и настороженно-пристально смотрит на потолочную склизкую щелочку, с которой вот-вот плюхнется в чашку капелька. Антону кажется, что жена, приподнявшись над кроватью, вот-вот превратится в дух и, точно дымок или пар, исчезнет в этой щелочке. И тогда все разрешится… Только что была она и вдруг нет ее. Эта мысль будоражит. Она захватывает его.

Чуть-чуть дернется у жены правая сторона. Ухватившись рукой за пристегнутый к спинке кровати ремень, она подается вперед и торопливо обхватывает рукой спинку кровати, чтобы не упасть на слежавшийся, плосконький матрац. Пальцы правой руки, словно купленные, с трудом обхватывают металлическую трубку кровати. На помощь приходит Антон. Не вынимая изо рта папиросу, он обкладывает жену по бокам подушками и одеялами, чтобы она случайно не упала и не стукнулась головой о стену.

— Спасибо… — поспешно произносит она и вдруг краснеет, словно сделала какую-то глупость.

— Ничего, ничего… — успокоит Антон. — Я сейчас дверь настежь открою, и ты воздухом свежим подышишь.

И, открыв настежь дверь, он торопливо, точно по чьему-то приказу идет на станцию по усыпанной разноцветными листьями дороге.

У переезда останавливается. Затем заходит в железнодорожную будочку, где живут путейцы. Его все знают, поэтому на его старательное причесывание у зеркала не обращают внимания. Как следует причесавшись и пригладив по бокам и на затылке волосы, Антон заходит в станционный зал ожидания.

На улице осень, и люди, дожидаясь электричек, на скамейках в парке уже не сидят, а идут в теплый станционный зал.

Не успел Антон зайти, как к нему подбежала пухленькая коротышка Фомка.

— Вот, рекомендую, — торопливо представила она бесстыдно развалившуюся на скамейке огромную женщину сорока лет. — Лимитчица, прописка страсть как ей нужна.

Женщина, посмотрев на Антона и поняв, в чем дело, аккуратно поправила волосы.

— Тебе сколько лет? — спросил Антон.

— А тебе сколько надо? — на вопрос вопросом смущенно ответила та.

— Постоялицей пойдешь ко мне? — вновь спросил он ее и присел рядом. — Поначалу просто так поживешь. А жена умрет, женюсь на тебе.

— Нет, я ждать не могу, — торопливо ответила та, мигом став какой-то уж больно строгой, и серьезной. — Мне прописка нужна. А в домработницы ищи другую. — И тут же, хихикнув, обратилась к Фомке: — Ты что, не можешь найти ему подметалку?

— Да находила я, и не одну, но они день-два поживут и уходят.

— Почему?

— А потому, что жена его больна, парализованная на руки и на ноги. Лежит, не поднимается.

— Ты хочешь сказать, что она хуже грудного ребенка? — равнодушно спросила ее та и, небрежно посмотрев на ссутулившегося Антона, сказала: — Разведись с ней, и я сразу же к тебе прибегу…

— Пока жива, не разведут, — вздохнул Антон. — Была бы она здорова — другое дело, а больная есть больная, но закону я до последней минуты должен быть рядом с нею.

— Ну тогда как хочешь, — надула губы сорокалетняя и отвернулась. Ее голые ноги были пухлые, короткие волосики курчавились на них и блестели.

«Южанка, — подумал Антон, и он уже хотел прикоснуться своей рукой к ее колену, но передумал. — Опять поспешил, надо было вначале привести домой, и там уговаривать…»

— А кроме лимитчицы, есть ли еще кто-нибудь? — не стесняясь сорокалетней, спросил Антон у Фомки.

— Одна была утром, молодая, хорошенькая. Родом из-под Казани, только освободилась. Двое детей. Чудная какая-то, ноги все в наколках…

— Сойдет! — воскликнул Антон. — Скажи, где остановилась?

— Где-где, — прикрикнула на него Фомка. — Говорю тебе, только освободилась. Если где встречу, к тебе приведу.

Затем она подвела к Антону еще двух лимитчиц, очень молоденьких. Антону годились они лишь в дочери. Ухаживать за больной они соглашались, но при условии, если будут прописаны. Но как их пропишешь? Сорокалетняя, быстро встав, пошла к вошедшему в зал ожидания подвыпившему прапорщику. Видно, ей срочно нужна была прописка, и она стремилась заполучить ее всеми путями.

«Денек-два покрутится в этом зале и за кого-нибудь выскочит», — подумал Антон и, с грустью вздохнув, почему-то позавидовал этой сорокалетней женщине, ее свободе, простоте, своеобразной безбоязненной страсти, при которой любой мужчина враз как-то ослабевает.

— Тут на днях одна хромая была, возьмешь? — Голос у Фомки глухой, точно из бочки. Видно, поняла, что и сегодня она не смогла угодить Антону.

— А где она сейчас? — не поднимая головы, спрашивает он.

— По вагонам мыкается. А ночует в Александрове. Если хочешь, я завтра привезу ее.

Антон, приподняв голову, вновь с какой-то надеждой смотрит на Фомку.

— Только она бешеная… — продолжает Фомка. — Когда выпьет, то песни, как мужик, насвистывает… Да ты видел ее, она в шинели солдатской, справа медаль висит, будто фронтовичка она… Сама не воевала, а «косит» и «штормит» порой так, что фронтовики ее за свою признают. Она всем говорит, что ранена. А на самом деле в детстве полиомиелитом переболела. Ну чего молчишь? Приводить хромоножку?

— А готовить может?

— А это уж как вы договоритесь, — вспыхнула вдруг та. — Мое дело тебе клиентуру подбирать, а контактировать дело твое. Порасторопней тебе все же, Антоша, с бабами надо быть. А то ты ведь, я заметила, как старовер набычишься и молчишь. Был бы ты молодой, другое дело…

— Твое дело баб мне искать, а не поучать, — холодно перебил ее Антон и грузно встал со скамейки. — А уж там я сам разберусь.

— Платить надо вовремя, — крикнула Фомка. — А то одни обещания.

Антон, достав кошелек из кармана, порылся в нем, а затем протянул ей червонец.

— Хватит?

— Давно бы так, — улыбнулась та. Лицо ее вмиг похорошело. И чтобы ее радость вдруг стала и Антоновой радостью, она ласково, как только могут делать лишь женщины, начала успокаивать Антона. — Ничего, не волнуйся. Найдется баба тебе настоящая. И горькую вместе с тобой будет пить, и в доме убирать, и частушки петь. Есть у меня на примете морячка одна, правда, муж у ней есть, но она не желает больше с ним жить. Я сегодня же поговорю с ней.

— Давай веди, — торопит Антон. И, расщедрившись, еще сует Фомке трояк. Та лихо его прячет за лиф.

— В чем дело, раз желаешь морячку, устрою морячку. Она так по руке гадает, ну просто закачаешься.

С надеждой смотрит Антон на Фомку. Он верит ей. И знает, что она его в беде не оставит. Если бы Фомка не была бы брюхатой, он сошелся бы с ней. Однако месяцев через шесть она родит. Начнутся хлопоты. А Антону не до них, он уже от всего устал.

Фомка тихо, на ухо, шепчет:

— Сегодня собери все белье, замочи, а я вечером зайду постираю.

— Будет сделано, — смущается Антон и делается вдруг растерянным и жалким. Фомка выводит его из зала на улицу. Здесь на свежем осеннем воздухе Антон жадно прикуривает папироску и, затянувшись дымком, немного успокаивается.

— Насчет Галиного здоровья новостишки есть? — спрашивает Фомка.

— Нет, — отвечает Антон, через нос выпуская дым.

Сорокалетняя стоит с хмельным прапорщиком на платформе, не обращая внимания на Антона. Скоро подойдет электричка и увезет их в воинскую часть, а там, глядишь, если вдруг окажется, что прапор холост или разведен, то осчастливится лимитная судьба.

Хмурится осеннее небо. Колдобины лужиц на асфальте красиво блестят. Озлобленно смотря на стоящую к нему спиной сорокалетнюю женщину, Антон вдруг вновь начинает проклинать свою судьбу.

— Может, за пивом смотать? — предлагает Фомка.

— Нет, я, пожалуй, пойду, — отказывается он. И молча, кивнув ей головой, пошагал домой.

А она стояла и, путаясь в мыслях, смотрела ему вслед. То одиноким он ей казался, а то вдруг необыкновенно живым, упрямо, хотя и путанно, тянувшимся в свои немолодые годы к какой-то новой, непонятной ей жизни. «Устал небось, вот и мается… — наконец решила она. — Любви захотелось, жалости, нежности. Не добрал он, видно, в жизни, вот и торопится теперь».