К осени дед расстарался. Запас кадушку помидоров, кадушку огурцов насолил. Одной картошки двадцать мешков накопал. И всю перенес в погреб, запас карман не тянет. Наталка работала меньше, и поэтому всем хозяйством занимался Егор. С улыбкой Наталка наблюдала, как неумело месил Егор тесто.

— Да я и без твоих пышек протерплю.

— Нет-нет, Наталка, ты должна их попробовать. Мешок муки изведу, но пышек сам тебе испеку, — и после долгих неудач Егор все же добился, чтобы его пышки получались с румяной корочкой.

В рабочие дни Егор прочищал в лесу просеки, вязал для плана веники или же по приказу лесничего валил подгнившие сосны.

Получив в лесничестве деньги за сенокос, Егор сходил на станцию Печки и привез оттуда новую коляску, набор ползунков да маленькие одеяльца и прочие детские постельные принадлежности.

— Не рано ли? — улыбнулась Наталка, обрадовавшись покупкам.

— Ничего, пущай полежит, — ответил Егор и с солидностью добавил: — Егор Егорыч Егоров с первой минуты внимания потребует. Пусть он уже сейчас своим хозяйством обзаводится. А подрастет, я ему и велосипед куплю.

— Да где тут у нас ездить…

— Так я дорожку заасфальтирую, и будет она поровнее, чем на станции Печки.

Теперь по ночам они спали вместе. А то вдруг Наталке что-нибудь потребуется. Наталка засыпала быстро. А он подолгу не засыпал, глядя в темень, прислушиваясь к лесным звукам и шорохам за окном, все думал и думал. Теперь он тоже носил на груди разноцветную тряпичную куколку. Таясь от людей, они с Наталкой увешали куклятами почти целую лесную просеку. Он и вовсе старался не спорить с людьми, боясь сглаза. Хотя и раньше никогда ни с кем не ругался.

Иногда лесничий поддевал его.

— Ну, дед, — говорил он. — Если Наталка и взаправду родит, во кино будет…

Но Егор не обижался на него. Отвечал тихо, спокойно:

— Как только, товарищ начальник, моя Наталка родит, я обязательно вас приглашу.

— А если девка выйдет?

— Ну и что же тут такого? — еще спокойнее отвечал ему Егор. — Ведь дите есть дите. Какое бы ни получилось, все равно мое.

В лесу полянки, где всегда растет самая вкусная для коров трава, гладко выбриты. Это Егор постарался. Он любит, чтобы и в работе после него всегда оставался порядок. Вот трепещется на огромном дубу разноцветная куколка. Остановившись, Егор с усмешкой прикасается к ней. И, подставив под ветерок голову, садится под деревом.

А Данилыч тем временем похудел и даже состарился.

— Ты чего это такой? — спросил его Егор.

— Да вот получил телеграммку от сына. Сняли его временно с нашего маршрута.

Егор сочувствующе цокнул языком. Помолчал. А потом ободрил:

— Ладно, будет тебе, не грусти, сын у тебя парень что надо. Вот увидишь, он обязательно к тебе приедет. Сыновья всегда к отцам тянутся.

И Данилыч верил ему.

— Ну а когда он приедет к тебе, — нравоучительно продолжил Егор, — ты покайся и обязательно его заприважь. Подумаешь, двадцать лет. Порой люди мирятся и после большего срока. И ничего, живут без всякой черствости.

Данилыч краснел. Молча тер рукой лобастую голову и верил Егору.

А осень уже вовсю прижигала листву и, свалив ее с веток, сжимала в мертвые коричневые комочки. Под кустами подолгу блестели невысыхающие лужицы, и капли висели на голеньких веточках. Полинял, выгорел на солнце Данилычев картуз-великан. И лошадка его, исхудавшая от непрерывных работ, хмуро жмурилась при виде огромных набрякших дождевых туч.

— Ты чего это сам какой-то странный? — поинтересовался однажды Данилыч у Егора. — Все о чем-то думаешь и думаешь…

Егор улыбнулся:

— Понимаешь, коса моя что-то притупилась, — и вздыхал: — И травки в этом году не будет больше.

— А ты отбей косу.

— И то верно. Завтра обязательно отобью, — согласился с ним Егор. — А то по вечерам стала меня осенняя тоска одолевать, — и рассмеялся. — Но с косой я как у Бога за пазухой, никакая смерть меня никогда не возьмет.

И через неделю, когда неожиданно схлынула с леса дождевая вода, в полдень Егор, прилично устав на огороде, пошел в лес к ручью водицы попить, да, как назло, позабыл дома косу. Тут его смерть и подстерегла. Не успел Егор к ручью наклониться, она тут как тут. Для начала опрокинула навзничь. Отплевывая воду, Егор сопротивлялся ей как только мог. А где-то совсем близко, шумно раздирая ветки, несся к Егору Данилыч.

— Егор, Егор! — кричал он во всю глотку.

И этот крик на какое-то время остановил смерть.

— Теперь держись, Егор, у тебя сын родился!

Егор с трудом приподнялся.

— Егор, да что же это? Глянь! Ведь дите — вылитый ты! С тебя причитается! — загоготал Данилыч, не замечая, что Егор, улыбаясь, как-то болезненно сползает вниз к воде.

— Егор, что с тобой?.. — Данилыч кинулся к Егору и приподнял его.

— Спасибо… — прошептал ему в ответ Егор и, неловко запрокинув назад голову, обмяк…

— Все… — простонал Данилыч, спустился к ручью и, точно лесной зверь, припав к воде, стал жадно пить ее.

Лежавший рядом в пеленках ребенок заорал во всю мочь. Данилыч как-то нерешительно подошел к нему, взял на руки.

— Все, сынок… все… — взволнованно произнес он и хмыкнул, когда малыш, изогнув лопушисто губы, ухватил его за указательный палец и стал жадно его сосать.

— Ишь… — посмеиваясь, произнес Данилыч. — Ты только погляди на него, не пущает. Поедом поедает… небось проголодался. А ну пойдем… — и он спустился с ним к ручью. — А ну-ка проглоти водицы, — и обломком сухой коры он зачерпнул воду и чуть заплеснул ее малышу в рот. Тот зачмокал, не открывая глаз.

— Ишь ты какой шустрый, весь в Егора, — улыбаясь, добавил: — Егор Егорыч Егоров…

И тут же, поразмыслив о чем-то, прикрыв Егорово лицо травой, он прошептал ему тихо, точно живому: — Я сейчас… Вот Егор Егорыча к Наталке отнесу и сразу же к тебе прибегу…

Промокший, в изодранной рубахе, зашел он в комнату к Наталке и, опережая ее испуганный крик, сказал:

— Все… умер наш Егор…

Он хотел сказать «твой», но сказал почему-то «наш».

— Брешешь… брешешь… — вскрикнула Наталка, вцепившись ногтями в его плечо. — Ну что же ты молчишь?..

Откашлявшись, Данилыч произнес:

— В радости он был все последнее время. Может быть, из-за этого и вышло все так нескладно. Из-за этой радости позабыл он свою косу. Если бы не позабыл, то небось бы еще пожил, ибо, сама знаешь, непростой он был человек. Истинный бог, говорю тебе, непростой. — И, с сочувствием глянув на Наталку, Данилыч добавил: — Ну да ладно, будет тебе. Чего доброго, испугаешь еще ребеночка. Ну-ну, будет, хватит плакать. Вот уснет сынок, тогда и поплачешь…

Могилу Егору выкопали у леса, у той березы, возле которой играл на свирели Данилыч. Креста на ней не поставили, такова была воля Егора, ибо не признавал он ни рая, ни ада. Только земную жизнь он считал великим и единственным своим делом. И мечтал вечно жить на земле, и обязательно у леса. У того самого родного леса, который выпестовал, выкормил и научил зарабатывать на кусок хлеба.

Сбылись слова Егора насчет Данилычева сына. В день похорон он спустился вниз с железнодорожной насыпи. Он обнял за плечи отца и трижды поцеловал его.

— Что же мы, батя, с тобой, аль не родные? — не досказал он еще чего-то. Машинист свистнул, и состав, загремев колесами, тронулся. И Данилычев сын поспешил к вагонам.

Мокрый от непрерывных дождей, задумчиво дремал лес. Трудно сказать, трогали его или не трогали человеческие радости и печали. Наверное, трогали. Ведь этот лес пережил не одно поколение людей и подсмотрел не одну человеческую жизнь.

Кисло-сладко душист уснувший муравейник. И горячо парит набухшая осенняя листва. По ночам в лесу кто-то громко вздыхает. Кто это? Может, Егор.

ЛОСКУТОК

В семи километрах от города находится мало кому известная, скромная психбольница. Каждую весну ее старый фруктовый сад, молодея, оживает, и белый цвет его вишен, осыпаясь на землю, горит серебром.