Его сопение походило на всхлипывание. Чтобы хоть как-нибудь успокоить, я, прописав ему лечение, отпустил его домой. Он сопротивлялся и не желал уходить с работы, но лишь после того, как я объяснил ему, что он может запустить болезнь и тогда ему придется пропускать не один день, а недели, а может, даже и месяц, да и разве можно больным медикам выезжать к больным, он утих — верный признак того, что понял меня.
— Только учтите… — добавил он. — Я не жаловался на вашего брата. Просто все это я рассказал вам по дружбе, понимаете, по дружбе…
И, приложив руку к груди, закашлял.
Поступив в мединститут, он все равно продолжал подрабатывать на «скорой».
— Вот так Ваня! — обрадовались мы все, когда узнали, что он все вступительные экзамены сдал на пятерки. — Это надо же! С первых дней, и ты уже на коне въезжаешь…
— А как же… — улыбался он и шутя отвечал: — Я ведь тоже, как и вы, хочу денежку заколачивать. Вы деньгу отхватываете, точно помещики, не то что мы, бедные фельдшера… Так что я, чтобы озолотиться, решил стать врачом и стану им…
Но не из-за денег, конечно, собирался он стать врачом. И он стал врачом. Да каким еще врачом. Сейчас он профессор, заведует крупной клиникой.
К вечеру, когда обслужено двадцать вызовов, не только я устаю, но устает и водитель. Переправив очередного больного в стационар, мы свободны. От нашего здания «Скорой» мы находимся примерно в пятнадцати километрах. Водитель, маленький, щупленький, со шрамом на левой щеке, следствие ранения на фронте, включает рацию. Он намного старше меня. Обветренное морщинистое лицо его, когда он берет трубку, замирает. И глаза, прежде доступные, вдруг становятся чужими.
— Я одиннадцатая, ответьте, «Планета»…
— «Планета» отвечает… — раздается в ответ.
И тут вдруг водитель, то ли от усталости, то ли еще от чего-то, весь натужившись и полусогнувшись у трубки, точно он находится в окопе, с хрипотцой и с какой-то застоявшейся болью в голосе, начинает поливать:
— Эй вы там, наверху, вы что, разве забыли, что мне до пенсии четыре года осталось. Э-э… ну и черти… Вам, видно, в горсобесе там хоть бы что. Курить не полагается, то не полагается, другое не полагается. Короче, все не полагается… А вот взяли бы вы и, вместо того чтобы болтать, ветеранам войны пенсию назначили бы с пятидесяти пяти. Особенно тем, кто все пять лет провоевал. Положено нам или не положено, я вас спрашиваю, за все эти пять лет отдохнуть?..
Я толкаю водителя в бок.
— Вы куда это звоните?
— Диспетчерше… — в растерянности произносит он и выпускает из рук трубку. — Простите, доктор… — тихо произносит он. И, откачнувшись от руля, ищет в окружающих предметах опору. — Это надо же… — удивляется он немного погодя. — Почти все тайные мысли, которые иногда мне проходу не дают, я взял и диспетчерше выпалил. Это надо же!.. Что она теперь подумает обо мне?
И он просит меня, чтобы я позвонил на «Скорую» и объяснил диспетчерше, что Иван Иванович от усталости взял и слегка пошутил.
Работала у нас на «Скорой» врач Марина Викторовна. Уколы и внутривенные вливания она так делала, что трудно себе даже и представить. Не успеет больной от боли ахнуть, а она, глядишь, уже в вене. Одевалась всегда аккуратненько, чистенько. Никогда ни с кем не грубила, потому что очень вежлива была. Но больные, невзирая на все ее положительные факторы, почему-то ее невзлюбили. И все, наверное, потому, что лицом она походила на мужика. Нос картошкой. Под глазами темные мешки. Правый угол рта ниже левого. Даже щеками ее бог не наградил, впалые они, особенно под скулами.
Но ведь не лицо главное. Главное душа. И не знаю, как поступили бы другие врачи, но лично я в трудные минуты неожиданно свалившейся на меня болезни доверил бы свое здоровье только Марине Викторовне. Не красотою лечат больного, а душою. Но больным разве это докажешь? Короче, после первого вызова второй раз Марину Викторовну больные обычно не вызывали. А некоторые избалованные пациенты без всякого стыда звонили в диспетчерскую или даже к главврачу и предупреждали:
— Учтите, к нам ее больше не присылайте! — И выговаривали: — У вас что, покрасивей баб нету?
Мы жалели Марину Викторовну, успокаивали. Она, через силу улыбаясь, отвечала нам:
— Главное — не унывать. Поклюют-поклюют, а там глядишь, и перестанут…
Но больные не унимались. Еще обостреннее стали воспринимать ее приезд на вызовы. И Марина Викторовна с болью в сердце ушла работать в поликлинику.
Вызвали к семидесятичетырехлетней женщине. Меня никто не встретил. Я сам зашел в дом.
У женщины инсульт. С трудом она рассказывает:
— Я, значит, готовила… И вдруг на тебе, упала… А потом меня дед волоком до койки тянул.
Дед стоит со мной рядом, в ночной рубахе навыпуск и кальсонах, на ногах старые черные валенки. Вот он показал мне листочек бумажки из-под порошков, на котором старческим корявым почерком написано название лекарства, которое посоветовала пить соседка. Над койкой, где лежит старуха, на медном гвоздике висят настенные часы и картина, на которой цветы и дорога.
Робкое немое выражение лица старика и его дрожащая рука с протянутой бумажкой-запиской усиливают мою тоску. Что я могу сделать при инсульте в таком возрасте? Что?..
— Па-азвольте узнать… — вежливо обращается ко мне старичок. — А можно ее… в больницу…
— Нет, сейчас пока нежелательно… — отвечаю я. — При таком заболевании нужен длительный домашний покой (акцентирую слово «домашний»). И лишь месяца через два-три, как только понизится и успокоится давление, можно подумать и о стационаре.
Старичок умолк. Бумажка в его руке продолжала дрожать.
Я сделал несколько инъекций старушке. Прописал необходимое лекарство, объяснил, как его принимать.
Когда я уезжал, старичок все так же, в своей прежней серо-белой одежде, сидел у окна и с какой-то жуткостью и выпрыгивающим из глаз страхом смотрел в широкое окно, за которым снежинки, бесовски кружась, все сильнее и сильнее опутывали оконные синие стекла…
В сельской амбулатории заболел врач. И всеми делами в ней заправляет молоденький, в неумело застегнутом халатике фельдшер Коля. Он окончил стоматологическое училище. Но вот уже больше месяца, как он осваивает и познает незубные болезни. Благо хотя бы этих болезней десятка два было. А то ведь их сотни, и одна сложней другой. На дворе осень, праздник простуд и прочих обострений.
Я приехал, когда Коля бинтовал голову молоденькой женщине. Он бинтовал, а кровь из раны все равно сочилась через все слои бинта. Женщина смотрелась в маленькую косметичку и, отыскивая в зеркальце свой лоб, просила:
— Доктор, сделайте, пожалуйста, так, чтобы раны не видно было…
— Сделаем… сделаем… — обнадеживающе шептал ей Коля, и руки его обессиливающе дрожали и часто выпускали из рук бинтовой валик.
Коля вызвал меня к двум старушкам, лежавшим в амбулатории прямо в холле на двух самодельных, сколоченных из досок кушетках. Указав на них, он вздохнул:
— Не пойму, что им, этим двойняшкам, от меня надо… — И уже более серьезно добавил: — А может быть, и у той, и у другой аппендицит. Короче, нахожусь в тупике…
Женщина с полузабинтованной головой взвизгнула:
— Я же просила вас все сделать так, чтобы не видно было раны. А вы…
— Простите, подзакрутился я… — как-то отрешенно произнес Коля. И начал заново перебинтовывать ей голову.
Передо мною две старушки. Обеим за шестьдесят. Вначале я осматриваю одну из них. Пальпирую живот, проверяю симптомы и признаки острых заболеваний органов брюшной полости.
— Здесь больно?.. — спрашиваю я.
— Больно… — отвечает она.
— А здесь?
— И здесь больно… — Старушка, назвав меня «отцом-благодетелем», в волнении задрожала. — Все больно…
И действительно, в каком бы я месте ни нажимал на живот, она охала и ахала. Мало того, краем глаза изредка поглядывая на вторую старушку, я замечал, что она, только стоит мне нажать на живот первой, ойкает и кряхтит точно так же, как и первая. Симметрично дергались их лица. Симметрично дрыгали они ногами. Прав был Коля, развезло старушек не на шутку. Наконец разобравшись с первой старушкой и поставив ей диагноз нетипичного аппендицита, я решил ее срочно госпитализировать. И вот как только мы с Колей и с водителем погрузили ее (она была очень тучной,) в машину, подойдя ко второй старушке, я заметил, что она вдруг перестала ойкать. При виде меня она как ни в чем не бывало привстала с кушетки. Болезнь первой как-то психологически повлияла и на нее, и, видимо, посматривая на нее, она внушала себе те же самые симптомы.