«Чертовщина какая-то! Что же это я веду себя как остолоп».

И, выпрямив грудь и гордо подняв голову, постарался вновь предстать перед ней сильным, умным и красивым.

Однако, как бы то ни было, разница в возрасте сказывалась. Он был старше ее на девятнадцать лет. И прекрасно понимал, что она пользовалась этим своим превосходством над ним и могла в любой момент отвергнуть его любовь.

— А может, уедем в Переславль-Залесский, — сказал он. — Поохотимся и порыбачим. Постоим у ботика Петра Первого.

По дрогнувшим ее губам он понял, что она недовольна этим его предложением. С замиранием вдохнул он запах ее духов, пьянящий, шаловливый и полный какого-то особенного ожидания.

— Ты же знаешь, я зиму не люблю, — ответила она.

— А я, наоборот, помешан на ней точно малый, — покорно вздохнул он.

Они приближались к кафе. Он не беспокоился насчет мест в нем. Столик был заказан заранее. Правда, не было в кафе музыки, но что поделаешь, если вокруг такие события.

Асфальт был чистым, просторным и почти без луж. Падающие снежинки все так же трогали щеки и губы, садились на рукава пальто, где, соединяясь, походили на белые цветы. Ему захотелось вдруг поговорить с ней по душам, объясниться. Но, как назло, кафе уже было рядом.

На перекрестке была большая колдобина, заполненная водой со снегом.

— Можно, я тебя перенесу? — сказал он.

Она посмотрела ему в глаза и побледнела. Ее взгляд был настороженным. Он встрепенулся. Ощущение было таким, как будто в его руке был наполненный до краев бокал с вином. И вот он держит его теперь, боясь расплескать.

— Сумасшедший, — усмехнулась она и добавила: — Носят дам только на свадьбах, после того как наденут кольцо, — и, вздрогнув и обернувшись, она смело шагнула в воду, даже не придерживаясь за него.

— А помнишь, когда нас один раз у мельницы дождь застал… Дороги были склизкие. И был настоящий потоп. Я нес тебя тогда на руках, и ты все время говорила о реке забвения, называла меня помещиком. И просила, чтобы я купил остров, на котором был бы диковинный замок.

— Давно это было, — вздохнула она и, поглощенная какими-то своими мыслями, добавила: — Тогда ты мне нравился, а теперь в тебе меня что-то не устраивает. А что, не пойму, — и, взглянув на него с грустью, расстегнула ворот шубы. — Ой, мне что-то жарко. Пожалуй, ты прав, лучше не вспоминать.

Снежинки все так же кружились и таяли на ее и его щеках.

— Ты хоть иногда думала обо мне? — спросил он. И лицо его стало каким-то испуганно-мальчишеским. Он понял, что ему не удержать в руке бокал. И, чтобы не мучить себя напряжением, он опрокинул его и вылил вино на снег…

— Угадай?.. — засмеялась и, не дожидаясь от него ответа, легким взмахом руки оттолкнула от себя дуновение слабого, неожиданно возникшего ветерка и добавила: — Не сердись. Я оказалась совсем другая…

Она пренебрежительно усмехнулась. Затем немножко небрежно посмотрела на него и отряхнула заснеженные полы шубы.

— Раньше любила, а сейчас не знаю… — сказала она, превозмогая какую-то тоску.

Он опешил. Вино, которое он вылил на снег, алело, и его уже ни с чем нельзя было спутать. Нет, нет, в его душе не было ни страха, ни стыда. Огромная рана вновь зазияла в ней, и хорохориться ему уже было ни к чему.

На какой-то миг весь мир перед его глазами стал бестелесным и безликим. Даже не было звуков. Снег перестал падать на землю. Он завис в воздухе. Казалось, тронь его, и он зазвенит. Впереди стояла огромная машина без дверей. А может, просто кто-то пытался из нее выйти.

Ему боязно ступать на красноватый снег. Вино ни с чем не спутаешь. Тем более если это вино из бокала его любви…

Был миг, когда захотелось вдруг бросить ее и убежать. Но народу на улице не было ни души. А для этих целей нужна толпа и неразбериха, чтобы потом свалить на то, что потерялся, растерялся или что-то в этом роде.

Все так же подвешены в воздухе снежинки. И впереди вместо кафе какое-то очертание белизны. Пальцы одеревенели, и теперь кажется, что они созданы лишь для того, чтобы цапнуть кого-нибудь по морде. Драка с кем-нибудь тоже могла бы послужить поводом, чтобы покинуть ее. Но улица по-прежнему была пустынна.

В каком-то изумлении она смотрит на него и говорит:

— Ну что же ты стоишь? Открывай дверь…

— Это такая дыра, — пролепетал он, приходя в себя.

За спиной пронеслось несколько машин. Затем к нему подошел маленький мужичок в комбинезоне. С добродушнейшим видом сказал:

— Браток, разреши прикурить.

Он достал зажигалку и прикурил ему.

— Спасибо, — сказал тот и, поправив свой комбинезон, задымив сигареткой, побежал по улице, которая постепенно оживала, становясь суматошной и беспорядочной.

«Все против меня…» — подумал он к своему сожалению, уже всерьез не воспринимая ни ее саму, ни ее день рождения.

Его глаза наполнились слезами. И снежинки вновь запрыгали, закружились в воздухе и стали блуждать и теряться. Щеки его покрылись румянцем. Руки размякли. Она что-то сказала. Он, не слыша ее, тихо улыбнулся.

«Все, все, даже зернышка надежды нет. Одно название…»

Искренность исчезла. И он понял, что теперь начнется игра. Говорить то, что не нравится, и не говорить то, что нравится.

Напрягшись, взялся за дверную ручку.

— Видишь, какая я критикесса, — засмеялась она. — То о талонах говорила, а теперь вот изрекла, что ты разонравился.

— Надо же, до чего дверь туга, — пробормотал он, а про себя подумал: «Нет, я, кажется, все равно ее люблю…»

Они вновь встретились взглядами. Он поразил ее какой-то детской робостью. А она его спокойствием и хладнокровием. Стояла себе как ни в чем не бывало и глазами помаргивала. Точно он и есть тот самый подвешенный человек-талон, сломленный, побежденный и которому навсегда отказано в любви.

Он вытер глаза, и вновь, как и прежде, предоставив себя самому себе, зашел вместе с нею в кафе.

В зале на втором этаже, где заказан был столик и куда они медленно поднимались, было шумно. Грохот аплодисментов перебивался криками. Платья были желтые, синие и зеленые. А на шеях многих мужчин и женщин были красные шарфы. Вспомнив вино, он вздрогнул.

— Как здорово! — сказала она и добавила: — Мне ничего больше и не надо…

Стол в кафе был красный. Скатерть белая. Он заказал ей все, что было в меню. И когда принесли коньяк, быстро его разлил и сказал:

— Открывай ставни и зазывай всех в дом. Сегодня у тебя день рождения. Я поздравляю тебя!

Она поставила цветы в синюю вазу и, взяв стопку, тихо сказала:

— Я очень благодарна тебе, что ты решил меня встряхнуть.

— Да здравствует твой день рождения!

— Да чепуха это все, — засмеялась она. — Дата ведь не круглая.

— Тем лучше, — улыбнулся он.

Они чокнулись стопками. Он поцеловал ее в щечку, и они одновременно выпили.

Тело наполнилось истомой.

Когда они выпили снова, она сказала:

— Учти, я долго сегодня с тобой быть не могу. У меня послезавтра экзамен.

— Какой может быть экзамен, — сказал он. — Ведь у вас сейчас каникулы.

— Для кого каникулы, а для кого нет. Физику я завалила, вот и приходится ее пересдавать.

— А почему ты мне об этом не сказала, когда я тебе звонил?

— Не хотела расстраивать… — вздохнула она.

Надо было чем-то развлечь ее, развеселить. И он уж собрался сочинить историю о том, как он потерял свою записную книжку, в которой был ее телефон. Он был мастер на выдумки и в своих фантазиях мог добиться невероятных успехов.

И вот уже закружилось в его голове. «Книжку мне принес краснолицый толстый господин… Нет, нет, мне принес ее угольщик с длинной бородой, при этом сообщив, что нашел ее в угле, который привезли со станции стройбатовцы… Я сделал объявление в газете, я искал ее на птичьем рынке…»

И, приободрившись немного, он начал с улыбкой:

— Ты представляешь, буквально за неделю до твоего дня рождения я потерял записную книжку, где был твой телефон. Ведь ты прекрасно знаешь, я не могу запоминать номера телефонов.