- А тебе что, Саша? - спросил Григорий Евгеньевич, жмурясь.

Шурка окончательно пришел в себя. Ему смерть захотелось махнуть в сени, как это сделали девки, но его ноги решительно не слушаются, не бегут, подошвы башмаков приклеились к новому смолистому полу, не оторвешь, крепко пристали к желтой липучей половице. И щеки жжет, и зябко-то Шурке до дрожи, и голова работает шибко: гляди, кажись, валится на тебя счастье горой, не зевай, парень, пользуйся!

- Чего тебе? - повторяет учитель, и знакомая смешинка-бесенок прыгает у него из глаза в глаз. Шурке известно по одному вечеру-празднику в школе, что это означает. Все равно он дрожит, горит, не может как следует выговорить слова, одного-единственного.

- Кни-и... книже... чку... - тянет он задыхаясь, стыдясь почему-то учителя и учительницы, а пуще всего ребят, которые безмолвно вылупили на него из кути испуганные и обрадованные бельма. Уж хоть бы отвернулись, все легче. Нет, не отворачиваются, бесстыжие рожи.

- Разве ты все прочитал в школе? - спрашивает Григорий Евгеньевич. Смешинка-бесенок, чем-то похожая на Клавку и Оксю, носится у него по губам, по всему лицу, слышится в голосе. - Когда успел?

- Д-давно. По... по два и три раза... прочитал.

- Не сочиняй!

Шурка наконец совладал с языком, может разговаривать:

- Честное слово, Григорий Евгеньевич, честное-пречестное! Наизусть знаю любую. Хотите, расскажу? Какую рассказать?.. Вы же мне поручили выдавать книжки ребятам в школе!

- В самом деле? Забыл, забыл...

Смеясь, учитель оглядывается на жену.

- Не знаю, как тут и быть...

- Не мучай ребенка, - сердится Татьяна Петровна. - И не приучай их сюда, не балуй!

У Шурки грохнулось и вдребезги разбилось сердце, как это было однажды в детстве, когда Растрепа стала водиться с Двухголовым. Но то была чепуха, игра, а сейчас самое серьезное и важное в его жизни: получит он книгу в библиотеке для взрослых или не получит? Да и не одного касалось это дело - в кути затаилась ребятня, следит жалко за учителем и учительницей и не видит смешинки, что скачет беспрерывно по лицу Григория Евгеньевича. А Шурка видит, и все-таки, неизвестно почему, сердце у него разбилось на кусочки, его уж не собрать, придется жить с разбитым сердцем, пока не станешь взрослым.

- Да он не ребенок, он у меня давно большой мужик, с бородой и усами, говорит Григорий Евгеньевич, перестав озорничать, пугать Шурку.

И свет заливает его, ослепительный, не поймешь, то ли это светятся чистые, переполнившиеся берега, глубокие озера на лице учителя, то ли у самого счастливчика они горят радугой и проливаются слезой по щекам. Он слышит, чувствует одно: его отчаянное, воспрянувшее сердце собирается по кусочкам и начинает грохотать где-то в висках.

В кути - невольный восторженный шепот, топот и молнии, они освещают библиотеку, помогают лампе и незакатной заре, что глядит в окна. Наконец-то смекнули, дуралеи: раз Шурка большой, следовательно, и они не маленькие, значит, и им перепадет кое-что из соснового пахучего шкафа!

- Какую же тебе дать книгу? - спрашивает Шурку его бог.

Наказание! Нечем дышать, опять не выговорить словечка. Шурка долго шевелит сухими губами, как Катерина Барабанова. Не выговорить - и все тут!

- С-с... са-мму-ую... тол... толстую, - заикаясь, выдавливает он из себя с превеликим трудом. Язык тяжелый, плохо его слушается.

Через некоторое время, отдохнув, Шурка со страшной болью и стуком выталкивает изо рта еще одно заветное словечко:

- Р-рО... ман!

- Извольте пожинать плоды своего воспитания и баловства! - трясет возмущенно темно-золотым венцом волос Татьяна Петровна.

Господи, да какая же она матерь божья, если так говорит?! Хуже сестрицы Аннушки, богомольной копотуньи, право. И ведь не такая она вовсе: и на гитаре играет, песенки поет и своим первогодкам покупает переводные картинки, когда ездит в город за жалованьем. Вот она какая на самом-то деле, Татьяна Петровна, а не может, чтобы не сердиться, не покричать, не быть строгой, даже иногда несправедливой. Характер, что поделаешь. Но у Григория Евгеньевича, если он пожелает, тоже есть характер, да еще какой!

Григорий Евгеньевич, прогнав бесенка с лица, треплет Шурку по стриженой голове.

- Во-первых, не рОман, а ромАн. Привыкай выговаривать правильно, грамотно. Во-вторых... нуте-с, тебе, Саша, пожалуй, еще рановато читать такие книги. Не торопись. Все придет в свое время... Скоро! И романы будешь читать непременно, как свою Праведную книгу. Для тебя и написаны романы Львом Толстым, Достоевским, Тургеневым...

Григорий Евгеньевич смотрит пристально на жену, говорит спокойно, раздельно, чтобы все слышали и ему не нужно было повторять:

- Впрочем, могу, Саша, дать тебе почитать роман. Почему бы и нет? В хорошем романе не вижу ничего запретного. Напротив... Я только опасаюсь, что ты еще не все поймешь или не так поймешь, как надо. Ну что же, будем беседовать, разбираться... Да вот тебе, мужик, для начала про мужицкого царя, первый русский настоящий роман, исторический - "Капитанская дочка" Пушкина, про Пугачева. Фу-ты, как неловко сказал!.. Нуте-с, запишем!

И на свет божий появился розовый бумажный кармашек на обороте корки книги и белый картонный квадрат, вырезанный так, как требует геометрия, в которую Шурка уже совал нос. Появилась и читательская карточка, пришлось вспоминать, в каком году он, Александр Николаевич Соколов, родился.

Учитель подал ему не больно толстую, но и не тощую, а таки порядочную, в самый аккурат книжечку, пропахшую сосновыми стружками. Шурка живо спрятал книгу за пазуху. Было это невероятно глупо, он сознавал, но что поделаешь, руки тебя не спрашиваются, вытворяют иногда такое - один смех...

Вот так Шурка стал постоянным читателем сельской народной библиотеки. Да и не один. Все ученики, торчавшие в тот вечер в кути, даже Тихони, получили по книжечке - любо-дорого посмотреть, полистать... Слава, слава тем, кто открывает библиотеки в недостроенных казенках и выдает книжки всем, кто их попросит!

А мужики не хвалили и не благодарили Григория Евгеньевича за хлопоты. Они приняли библиотеку как должное, положенное им в нынешнее новое время. Книг они не брали, интересовались одними газетами, когда заглядывали первое время по вечерам в библиотеку, и не снимали картузов. Уж на что дяденька Никита Аладьин был известный книгоед, но и он не листал, как раньше, в школе, книг, когда приходил за ними к учителю, нет, он теперь их не трогал мизинцем, пошаркав его предварительно о шапку, полу шубы, не дул осторожно на склеившиеся листочки, чтобы они сами раскрывались, не удивлялся, как много написано в книгах слов - и все на добрую пользу. Он подходил к новому шкафу, выбирал молча, что ему хотелось, не заглядывая в каталог, самолично лазал по полкам, давал записать учителю и возвращался с книжкой к мужикам, к ихним постоянным разговорам. Только девки, с легкой руки Окси и Клавки, спрашивали наперебой "романы", - да некоторые мамки, насмотрясь, как подростки и ребята меняют книжки, разохотясь, брали что-нибудь почитать, просили книжечку потоньше, поменьше, уносили домой, прятали в горку, на божницу за иконы, подальше от своих баловников, и забывали читать взятое.

Народу в библиотеке всегда толпилось множество, а деревянный ящичек для читательских карточек был почти пустой. Даже Коля Нема, попов работник, стал заглядывать, но как все - без толку: книг не брал, только мычал, шевелил пальцами, громко смеялся, чем-то довольный. Потом и сам отец Петр заглянул раз в библиотеку, все похвалил, чуточку посидел, отдыхая на стуле, мужики обратились к нему по поводу своих ожиданий и сомнений, он заторопился, ушел, не взяв тоже ничего.

Мужики, не стесняясь, разговаривали про свои дела - соснового, набитого книгами шкафа будто не замечали. Григорий Евгеньевич торчал за своим столиком как посторонний. Словно не к нему пришли в библиотеку, а он заглянул к мужикам на минутку в кузню или присел по дороге на бревна возле Косоуровой избы, стеснительно слушает разговоры, не решаясь, как прежде, сказать слово. Шурке было очень неловко и обидно за своего бога, за библиотеку и стыдно за мужиков. Он вертелся возле них, показывая им шкаф, какой он высокий, просторный, набит доверху, хвастался, какие страсть и ужас интересные книженции тут спрятаны, можно взять, что нравится, только пожелай, попроси - любую дадут почитать. Не хочет ли кто попробовать взять книжечку? Он советует вон те, самые толстые, с нижней полки, например, романы Льва Толстого, по фамилье и книжищи, ей-богу! Есть еще романы Тургенева, Достоевского, для них, мужиков, специально написаны, честное слово!