Она заворочалась на траве и вздохнула.

— Тонино не очень-то высокий и глаза у него маленькие и черные. Для меня-то он все равно хорош, но все же я не о таком мечтала… Дома у меня нет… А что до рубашек с кружевами, у меня и простых-то всего одна или две, переодеться не во что!

Она с горестью засмеялась, потом потянулась, поддав ногой, высоко подбросила башмак и поймала его на лету.

— Хочешь, не хочешь, а так оно и есть…

— Я мечтала выйти замуж за Таго и чтобы у меня была своя хибарка. Сбылось и то и другое… — глухо прошептала Сперанца.

— И тебе этого достаточно? — спросила Элена, повертываясь к ней.

— Нет. Я мечтала быть счастливой и думала, что так и будет, — ответила Сперанца едва слышно, будто говорила сама с собой. — Счастье! Вот слово, которое любят молодые. Оно у них не сходит с языка, но всегда остается только словом… Теперь мы были бы рады жить не то что счастливо — где уж там! — а хотя бы спокойно. Но оказывается, и спокойствие не падает с неба! Его приходится завоевывать ценою жертв, во всем себе отказывая, ко всему приноравливаясь…

— И тебе это удается? — спросила Элена.

— Нет. Я только стараюсь казаться спокойной. Да и как могло бы быть иначе? Если бы ты оказалась в восемнадцать лет с ребенком на руках и в разлуке с мужем… Если бы тебе пришлось одной драться за жизнь — и свою, и ребенка, — думая ночи напролет о самом близком, самом дорогом тебе человеке, которого нет возле тебя, которого преследуют, который скрывается под чужим именем в чужих краях, — разве ты могла бы быть спокойной?

У нее прервался голос, к горлу подкатил ком. Элена в темноте сжала руку подруги.

— Но ведь ты сильная, Сперанца!

— К чорту! Только это и слышу: «Ты сильная, ты должна быть сильной…» Иной раз прямо так и подмывает закричать, что это очень удобно — требовать силы духа всегда от одних и тех же! Разве я не имею права тоже быть иногда слабой… Имею я право или нет поплакать, как все люди, желать любви, которой я почти не знала? Имею я право или нет страдать, потому что не могу даже быть вместе с сыном? А от меня хотят, чтобы я в себе все заглушила: «Сперанца сильная!»

Она остановилась, потом опять заговорила, теперь уже тише, спокойнее.

— А время идет… Мне двадцать восемь лет, а волосы у меня седые, и с каждым днем я все больше становлюсь похожа на Эмилию. Она славная женщина, но эта мысль меня мучит, как неотвязный кошмар… А ночью я все стараюсь представить себе лицо мужа и не могу, затуманило время. Ну скажи… — Она порывисто приподнялась на локте и посмотрела в лицо подруге… — Что я такого сделала? За какие грехи мне все это выпало на долю?

Она опять легла на спину, подложив под голову руки, и продолжала устало:

— А он — отстроил себе хибарку, чтобы спокойно жить в ней с женой и ребенком, а вместо этого — броди по свету, как цыган, беги из своей страны, как преступник!

Элена молчала. У нее сердце сжималось от боли и на глаза навертывались слезы.

— И это еще не все… — говорила Сперанца, и голос ее звучал монотонно, как журчание ручья, бежавшего по камням неподалеку от них. — Это еще не все! Нам будет и потруднее, если мы хотим счастья для наших детей, если мы хотим, чтобы настала другая жизнь хотя бы для них.

— А ты на это надеешься? — робко спросила Элена.

— Я? Да я только для этого и живу. Не то взяла бы сына да и с ним вместе — головой в омут… Только для того дня я и живу!

— Но когда же он наступит?

— Ну, этого тебе в точности никакой календарь не скажет. И мы тоже не можем сказать. Потому что этот день вберет в себя много других дней, и то, что произойдет, сложится из многих вещей. Не знаю, как это выразить, но мне хотелось бы, чтобы ты поняла. Раз брошено семя и оно принялось, дай только срок, будут и плоды. Для этого нужны весна и лето, солнце, людской труд… Но ты знаешь, что с каждым днем фрукты растут и наливаются соком. Потом в один прекрасный день падает золотистый плод, и никто этому не удивляется, потому что так оно и быть должно… Непогода может погубить его раз, другой… Но на дереве, которое пустило корни, рано или поздно, плоды созреют.

— Ты думаешь, что тогда будет все по-другому?

— Да. Мы будем работать, как всегда, и даже больше, потому что когда легко на сердце, сил больше и работа спорится… Но как свободные люди. Больше не будет в любом темном углу таиться опасность и у каждого в душе страх. Нам уже не придется спозаранку запирать дверь на все засовы. В тихие ночи мы будем собираться на гумне, как в то время, когда мы были девушками, и у нас будут свои праздники. Праздник урожая… Помнишь? Потом после сбора винограда… И еще когда убирают кукурузу. С песнями, с молодым вином! И у каждой женщины будет под боком муж…

Элена засмеялась, отыскала в темноте руку Сперанцы и закрыла глаза.

Через минуту обе уже спали и видели во сне долину, потонувшую в золотых хлебах, и большие фуры, везущие зерно на празднично убранные гумна.

Глава сорок шестая

Окончив, школу, Джованнино вернулся в долину и теперь работал водоносом.

Это был высокий и худой паренек, что называется, кожа да кости, с живыми веселыми глазами и улыбкой, вечно бродившей на губах.

Летом волосы у него, казалось, приобретали еще более огненный оттенок и все лицо покрывалось веснушками.

— Да уж, сынок, красавчиком тебя не назовешь… — смеялась Сперанца, с любовью глядя на него.

— А девушкам я нравлюсь, — отвечал Джованнино, увертываясь от подзатыльника.

— Смотря каким… — вмешивалась Эмилия.

— Каким? Да всем… Когда я с флягами обхожу бригады, все меня зовут!

— Так это же из-за фляги, осел, а не на тебя любоваться… — ухмылялся Надален.

— Да, да! А послушали бы вы, что говорят мне женщины…

— Ты просто хвастун, вроде дедушки, — говорила Сперанца. — Но он хоть был видный мужчина, как, впрочем, и твой отец… А ты страшилище. Уж и не знаю, в кого уродился. Одни волосы чего стоят!

— Волосы? А знаешь, что мне говорят девушки? «Джованнино, когда ты приходишь, кажется, что второе солнце взошло. Так и просияет в долине». Вот что они мне говорят…

— Если это правда, значит, народ вырождается, — заключала Эмилия. — Оно и неудивительно, нынче все в упадок пришло, только цены вверх лезут…

Надален смеха ради подзадоривал Джованнино на всякие выходки, чтобы подразнить женщин. С тех пор как парнишка вернулся из Романьи, в хибарке повеяло весельем.

— Немножко молодости, вот чего нам здесь не хватало! — говорил Надален. — Молодости без дум и забот…

Потом, обращаясь к Джованнино, старик объявлял:

— С завтрашнего дня ты должен начать выбирать себе тополя. Ты их мало-помалу будешь окапывать и валить на землю. А когда их у тебя наберется вдосталь, ты возьмешься за топор и рубанок и построишь хибарку.

— Для чего?

— Как для чего! Ты же мне сказал, что хочешь обзавестись зазнобой? Значит, ты должен построить хибарку, как твой отец… Он построил вот эту, потом только свистнул и сразу приманил птичку, женился на твоей матери…

— Как? Я должен построить хибарку? Охота была возиться! Нет уж, лучше я сам буду птичкой!

— Тогда бери себе эту, готовую… Женись на Розаннине, она уже здесь, и тебе не придется ни дом строить, ни жену искать. Нравится тебе Розаннина?

— Нет. Она похожа на свою бабушку.

Надален весело смеялся, но тут вмешивалась оскорбленная Элена.

— Оставьте в покое мою дочь, она еще девочка и не должна даже слышать таких речей… А ты, красавец, посмотри лучше в зеркало и скажи, на кого ты сам-то похож. А хочешь, я тебе скажу: на кукурузный стебель, сухой да длинный, с красным початком на верхушке.

— С тобой никогда нельзя пошутить, сразу рассердишься, — протестовал Надален.

— Элена права, — ворчал Тонино. — Вы слишком много воли даете этому пареньку.

Надален подмигивал Джованнино и говорил ему:

— Не обращай внимания. С тех пор как его послали завоевывать империю, он стал важной шишкой и начал распоряжаться.