Он так внезапно, с налета выпалил это, что женщины вздрогнули.

Сперанца, подняв голову, на мгновение застыла, потом молча вскочила на ноги. Женщины сразу окружили ее.

— Простите, — сказала она, отстраняя их вежливо, но решительно. — Простите, я хочу идти одна.

И она направилась к дому. Остальные, держась поодаль, кучкой пошли за ней.

Минге было восемьдесят два года, и все же ее смерть всех ошеломляла. С ней уходило из жизни нечто такое, к чему искони все привыкли. Так, проснувшись утром, человек вдруг не нашел бы перед домом старого тополя, от которого ложилась тень на гумно, — такого старого, что никто уже не помнил, как и когда он был посажен.

Сперанца быстро шла по мокрой от дождя дамбе.

— Вот это и случилось, — говорила она себе.

Сколько раз она думала о том, что бабушка умрет. И вот она действительно умерла. Больше не придется Минге, одержимой бог весть какой тоской, бродить, не зная покоя, по всем тропинкам долины, как душа грешника… Больше не нужно будет оставлять дверь открытой и днем и ночью, чтобы она могла входить и выходить в любое время.

От этой мысли о двери, которую отныне можно будет запирать, у Сперанцы сжалось сердце и к горлу подкатил ком.

Она бросилась бежать. Дамба бесконечной лентой развертывалась перед ней, теряясь в легком тумане.

Сперанца невольно пригляделась к широким изгибам и извилинам земляной насыпи, оценила ее высоту и прочность.

Минга видела, как она возникла и росла пядь за пядью с каждой новой тачкой перегноя, и сама насыпала не одну тачку. Минга видела, как ее трамбовали ручными катками, и ей самой приходилось их толкать. По этой дамбе она потом ходила всю жизнь; нужно годы и годы шагать, чтобы столько пройти. Она защищала ее от разливов и паводков, не уставая таскать песок, чтобы заполнить бреши и укрепить насыпь в тех местах, где ей угрожал разбушевавшийся поток.

По ту сторону дамбы… По эту сторону дамбы…

Для Минги не существовало никаких частей света. Для нее мир делился просто: по эту сторону дамбы и по ту сторону дамбы…

Сперанца подумала о Берто и о других преждевременно умерших сыновьях Минги. У Минги не было родни, не было и своего дома. Но у нее было прочное и определенное достояние — дамба. Та самая дамба, по которой теперь ходила Сперанца и все бедняки долины. Она была наследством Минги и всех подобных ей людей.

Сперанца бежала: она хотела сама обмыть и обрядить бабушку. Это было единственное, что она могла еще сделать для матери Берто.

«Бабушка, бабушка, — думала она, — прости меня, что я не плачу. Я не могу плакать, могу только думать».

Первый, кто вышел ей навстречу, был Надален. Шляпа у него была низко надвинута на лоб, как будто ему нужно было защитить глаза от слишком яркого света. Он откашлялся и пробормотал:

— Крепись, Сперанца. Отмучилась бедняжка.

Сколько раз потом в ближайшие часы и дни Сперанце приходилось выслушивать эту фразу.

— Отмучилась!

Вот что означала для Минги смерть! Кончилось хождение по мукам.

Сперанца, попыталась мысленно воссоздать жизнь бабушки — по разговорам, слышанным в детстве, по рассказам дедушки Цвана и воспоминаниям старших. Попыталась представить себе ее молоденькой, невестой… Но и в ту далекую пору, затерянная на болоте, Минга была лишена всего, лишена даже мечты. И вот теперь, наконец, ей суждено было получить успокоение в том топком, илистом уголке долины, который служил кладбищем…

В дождливое время здесь была грязь по колено, а летом белесоватая почва пересыхала и покрывалась трещинами, похожими на рваные раны; в них бегали юркие ящерицы. Кресты здесь были не все одинаковые. Лишь по их цвету можно было определить, какие из них старше: те, что потемнее, были поставлены много лет назад, светлые — недавно. Но все они были деревянные и все вытесаны топором. На каждом большими неровными буквами были написаны имя и фамилия умершего.

Когда кто-нибудь останавливался и читал по складам эти надписи, покойники, погребенные под ними, поражались, слыша чуждые для них имена, которыми их никогда не называли при жизни.

Лишь в одном углу кладбища два креста сверкали мрамором на двух расположенных вплотную друг к другу могилах. Они были поставлен профсоюзом, и на них можно было прочесть имена Джованни Мори и Джузеппе Мори.

Каждый раз, как Сперанца видела эти кресты, она улыбалась, и веселый огонек блестел в ее голубых глазах.

«Просто стыд, — говорила она себе, — думать о таких вещах». Но ничего не могла с собою поделать. Ей казалось, будто она слышит голос дедушки:

«Не хочу хвалиться, но во всей долине нет других таких крестов, как у Мори».

Потому-то, быть может, ей и захотелось заказать для бабушки мраморный крест.

Чтобы пойти на такой расход, ей нужно было отказаться от покупок, которыми она собиралась пополнить приданое. Но она с этим не считалась, тем более, что Таго теперь все реже бывал в Красном доме и о свадьбе не было разговора. А они так дорого стоили, эти два перекрещивающихся мраморных бруска с надписью Доменика Мори!

Кто-то сказал, что могилу для Минги вырыли на другой стороне кладбища, как раз в противоположном углу от могилы Цвана. Но Цван, говорила себе Сперанца, будет окликать ее: «Минга! Эй, Минга!», и Минга узнает его голос.

Когда Сперанца приходила на кладбище, она задумывалась над тем, что сказали бы мертвые, если бы могли говорить между собой.

«Если не перестанут лить дожди, все погниет».

«С каких это пор вы сырости боитесь? У нас в домах и не то еще делалось…»

«Выдержит ли дамба? Позаботились ли ребята укрепить ее на повороте у Мертвой дыры?»

«Чорт возьми! Как будто они не знают, что это самое опасное место».

В марте плетни вокруг могил опять начинали зеленеть, тополи у ограды кладбища пускали почки, и кто-нибудь, наверное, прислушавшись, спрашивал: «Никак кукушка кукует?»

«Да, да, она самая».

«Весна на дворе. Чувствуете, как земля прогревается?»

Здесь все знали друг друга, все были среди своих на кладбище бедняков. Здесь не существовало тайн, потому что здесь все жили одной общей жизнью.

— Да, если бы мертвые могли говорить, — думала Сперанца, — они продолжали бы здесь те беседы, какие вели летними вечерами на гумне, перед домом или зимой на посиделках.

И услышав, как в сумерках ухнул филин или летней ночью в кустах залился соловей, кто-нибудь из них, зевнув, обронил бы: «Поздно. Пора спать».

Обо всем этом думала Сперанца, глядя на бабушку, которую скоро должны были отнести на кладбище.

Глава тридцать шестая

Минга уже лежала на столе. На том самом столе, на котором остались метки от ножа дедушки Цвана и у которого ножки были изгрызены молодыми охотничьими собаками.

Руки старухи, сложенные на груди, были похожи на свернувшиеся осенние листья, темные, прозрачные, в сплошных прожилках… Щеки ввалились, нос и подбородок заострились. Глубоко запавшие глаза исчезли под опущенными веками. Больше не суждено было им смотреть на долину, больше не суждено было видеть убегавшую вдаль дамбу. Для Минги уже не существовало ни дней, ни слез.

Пришел человек, который должен был сделать гроб, и стал ходить вокруг стола, снимая мерку и размышляя с озадаченным видом.

— Как тут быть? Гроб я смогу сделать, но она в нем не поместится. Как же быть?

Эти слова пробудили у Сперанцы воспоминания о давно минувшем.

«…Как же это ее положат в гроб, когда она помрет?»

Она устало подняла голову.

— Сделайте как можете.

— Постараемся, чтобы вышло получше. Крест на крышке сделать?

— Она такой крест несла всю свою жизнь, что уж этот-то не будет ей в тягость.

— Иди отдыхать, — то и дело повторяла Эмилия. — Минге уже ничего не нужно, да и мы здесь, Пойди приляг, ведь ты нездорова.

— Нет, я себя чувствую хорошо, — упорствовала Сперанца.

Наконец, Эмилия подошла к ней и сказала властным тоном:

— Я давно за тобой смотрю. Ты нездорова.