Когда я кончил, — может быть, вы потом прочтете текст доклада, — меня наградили аплодисментами (Герману Глазеру доклад тоже понравился). На следующий день Анна улетела в Берлин: у нее уроки (учит детей балетным па), я поехал в Амберг (Пфальц): говорить и говорить.
Теперь Францу и Раулю четырнадцать, Лауре десять, Бруно шесть. Все вы настаиваете, чтобы я писал книги: все четверо за это время не только выросли, но и очень изменились. (В июле 1971 года нашему Фриденау — это район Шенеберга — исполнилось 100 лет. На народном гулянье с даровым пивом по случаю этого юбилея Лаура и Бруно плясали на Бреслауплац.)
В апреле семьдесят второго собираемся поехать на нашем «пежо» в Данциг и попытаться найти в Гданьске те места, где мне было шесть, десять, четырнадцать лет. — Может, обнаружим какие-то следы Скептика…
30
О ПЕРИОДАХ ЗАСТОЯ В ПРОГРЕССЕ
Вариации на тему гравюры по меди Альбрехта Дюрера «Melencolia I»
Дамы и господа, когда в летний день 1969 года от космического корабля «Аполлон-11» на эллиптической орбите вокруг Луны отделился модуль «Игл», в нем сидели два человека в огромных скафандрах с подарками в честь визита, и чуть позже произошло нечто, о чем не пожелали сообщить газеты. Телевидение тоже сослалось на «помехи», когда оба астронавта, едва водрузив памятную медаль, вымпел и высокочувствительные приборы, выгрузили на поверхность Луны старинную домашнюю утварь. Эдвин Олдрин поставил весы, песочные часы и колокольчик, расстелил магический цифровой квадрат и воткнул ножку циркуля, отбросившего четкую тень; Нил Армстронг пальцем в перчатке начертал на лунной пыли крупными буквами и как бы на века инициалы нюрнбергского мастера: между раздвинутыми ножками «А» скорчилось «Д». Все это случилось 21 июля в Море Спокойствия. У нас на родине в это время только и разговору было, что о военных подвигах викария Дефреггера. А также яростно возражали против повышения золотого содержания немецкой марки. Сатурн радовался, глядя на своих детей.
В марте 1969 года городские власти Нюрнберга пригласили меня принять участие в мероприятиях по случаю празднования в 1971 году Года Дюрера и выступить с докладом; а так как год этот по воле случая — надо напомнить — следует непосредственно за Годом Ленина, я оказался на необозримом поле политического противоборства, ибо занимался подготовкой к надвигавшимся выборам в бундестаг: с 5 марта до 28 сентября я непрерывно разъезжал по стране для встреч с избирателями и в то же время для поиска материалов к докладу о Дюрере.
Я попал под контрастный душ слов. С одной стороны, я был полон оптимизма и рвался вперед, подгоняемый заклинаниями толстощекого прогресса, с другой — изнемогал под свинцовой тяжестью этого доклада, ибо давно уже интересовался гравюрой Альбрехта Дюрера «Melencolia I», датируемой 1514 годом.
Мой след очертил контуры общества, по краям которого начали выявляться группы крайне экстремистского толка: либо всеотрицание, либо полная эйфория. За ежедневными вспышками утопии тут же следовали приступы затворничества и меланхолии. Из этих крайних точек своих метаний я пытался извлечь то напряжение, которое, как мне кажется, на роду написано человеку и часто — вопреки его жизненному опыту — именуется роковым; имя его античного божества — Сатурн.
Он главенствовал над Меланхолией и Утопией. О его двойном владычестве и пойдет здесь речь. О том, как Меланхолия и Утопия исключают друг друга. Как они взаимно друг друга оплодотворяют. О пути меж этими крайними точками. Об отвращении к последней перед новым прозрением. О Фрейде и Марксе, которым надо было бы позировать Дюреру для парного портрета. О пресыщенности изобилием. О периодах застоя в прогрессе. И обо мне, для которого Меланхолия и Утопия — две стороны одной и той же медали.
Сначала о самой гравюре, оттиск с которой в виде художественной открытки я возил с собой по Швабии и Нижней Саксонии, в Биберах и Дельманхорсте ночное существо вроде летучей мыши — порождение Сатурна, как собака на гравюре, держит фирменный знак как транспарант. Легко воспроизводимый рисунок. Ибо как эта коренастая девица, сидящая посреди всякого домашнего хлама, выражает скуку всякой гуманистической учености, так и неспособный летать ангел допускает любое вульгарное толкование. Фригидная особа сидит с кислой миной. От обжорства страдает запорами и не верит в отечественное слабительное. Зануда, от зубрежки превратившаяся в синий чулок. Перечень можно продолжить.
Это состояние души провоцирует на насмешку. Кто хочет его преодолеть, часто прибегает к юмору. Смертельная тоска вызывает смех по упаду. Стеклянный глаз кажется истинно человеческим. Грустный клоун. Комичность краха. Настроение и его отдушины. Для этого состояния в языке имеется множество наименований: «черная желчь» — в XVI веке так назывались и чернила — и производное от нее «желчный». А также существительные тоска, грусть, уныние, печаль, мировая скорбь, депрессия; или выражения: «с тяжелым сердцем», «кошки скребут на душе» и так далее. Это настроение находит, когда сгребаешь пожухлые листья, читаешь старые письма, вытаскиваешь из расчески волосы, справляешь нужду. Оно находит отражение в киче и в лирике: лирический кич. Возникает также на вокзалах, в тумане на набережной порта, среди бараков, везде, где что-то прибито к стене, вянет, отмирает. Оно упивается горем, разъедает душу, ложится тяжестью на сердце, гнетет самое себя, становится невыносимым. Все кажется пресным, пустым, плоским, механическим и в своем бесцветном однообразии преподносит всегда одно и то же…
И вот я перемещаю дюреровскую Melencolia на консервную фабрику или птицеферму либо сажаю к конвейеру фирмы «Сименс». Ее правая рука, только что державшая циркуль, теперь штампует белую жесть с помощью левой, которая уже не имеет возможности подпирать щеку; она или укладывает в ящики яйца, или же соединяет детальки. Под головным платком у Melencolia шестимесячная завивка. Восемь часов в день она не принадлежит себе, ибо утрачивает личную волю. Правда, она что-то делает, но это делает не она. Конвейер движется, она лишь реагирует на его движение. Интервалы между ее действиями выверены до секунды и долей секунды. Я бы мог отрубить ее мелькающие в воздухе руки, а обрубки согнуть и прилепить, придав ей дюреровскую позу. Я бы мог пустить на конвейер новое изделие: прелестную статуэтку из цветного сплава — точную копию «Melencolia I» Альбрехта Дюрера. Наверняка нашла бы массовый спрос накануне пятисотлетия со дня рождения мастера. Современной Melencolia, сидящей у конвейера, оставалось бы лишь прикрепить крылья к телу той, прежней, ныне размноженной Melencolia и просунуть крошечный циркуль в предусмотренное для него отверстие. Движения рук точно выверены. Прибыль будет неслыханная. Этот рабочий процесс я не выдумал, только слегка видоизменил.
У конвейера Меланхолия нормированного труда находит свое повседневное выражение: состояние защищенности Положением о тарифах. Нет уже мучающейся сомнениями учености. Нет предсказываемого астрологами зловещего расположения звезд. Нет роковой и гнетущей неизвестности грядущего. Нет подневольного труда на хозяина. Ведь у конвейера сидят не изобретатели и придирчивые модификаторы конвейеров, тем более нет там акционеров и членов наблюдательного совета; там сидят по восемь часов в день девушки и женщины без крыльев и даже без пола.
Меланхолия перестала быть индивидуальным исключением, она стала привилегией наемных рабочих — это массовое состояние, которое возникает везде, где нормы выработки в порядке вещей. Хронометрист бдит. Безгласная, ибо неслышная в производственном грохоте Меланхолия. Лишь внимательно прислушавшись, можно уловить, как на рабочих местах, там, где господствует норма и принцип выработки, оседая, накапливаются частицы злобы, ищут, но пока не находят выхода.
Где же та Утопия, которая могла бы стать противовесом конвейеру, порождающему Меланхолию? Увеличение свободного времени благодаря прогрессирующей автоматизации — это реальный или все еще утопический процесс? И кто и по каким критериям будет регулировать этот досуг? Ведь и его надо как-то упорядочить. Досуг тоже придется хронометрировать. Какой конвейер будет функционировать в период досуга?