— Опять выдумываешь.
— Насчет Лихтенберга. Сдается, его зовут Лихтенштайн.
— И он есть на самом деле и вовсе не выдуман.
— Да я его сам видел. Он был у нас на кухне. С женой.
В понедельник, 6 сентября, они оба действительно были у нас в гостях. Мы говорили о предстоящей поездке в Израиль и об издании у Мора в Тюбингене сборника документов «Эмиграция евреев из Данцига». Потом разговор зашел о моей книге об улитках. Хотя я собрался приступить к расспросам лишь по приезде в Тель-Авив, заранее хорошо подготовившись (ну, например, кто разбомбил «Патрию» в гавани Хайфы — группа «Штерн» или «Хагана»?), я начал (довольно беспорядочно) расспрашивать их уже у себя во Фриденау:
— Был ли у Давида Йонаса, старосты еврейской общины, преемник во временном гетто «Маузегассе», когда его в сорок третьем депортировали в Маутхаузен?
Эрвин Лихтенштайн назвал мне адвоката Фюрстенберга, который «в весьма почтенном возрасте», как он выразился, умер два года назад в Гамбурге.
— А сколько человек выжили в Маузегассе?
Лихтенштайн рассказал, что во время боев за Данциг, когда были разрушены Старый город, Правобережье и Нижний город, дотла сгорело и временное гетто. Спаслись лишь двадцать членов еврейской общины.
— А кто был преемником директора сберегательной кассы Биттнера на посту уполномоченного по делам евреев?
— Некто Роберт Зандер, бывший ранее редактором спортивных новостей в газете «Данцигер нойесте нахрихтен». Этот Зандер и Давид Йонас были много лет знакомы — оба спортсмены. Кстати, именно Зандер добился разрешения на то, чтобы спортивный ферейн «Бар-Кохба» пользовался спортзалом в переулке Шихаугассе и на стадионе в Нижнем городе. Он делал все, что мог. Ныне живет в ГДР.
Я попросил Эрвина Лихтенштайна написать о нас с Анной Рут Розенбаум и Еве Герзон:
— Ведь в ноябре мы поедем в Израиль. У меня есть еще вопросы…
(Фрау Лихтенштайн спросила Франца, подарившего ей гнутую серебряную проволочку в качестве украшения, любит ли он свою школу. Его ответ «Ясное дело» не лишен оснований.)
Это было зимой, после выборов в сентябре. Мы все поехали посмотреть твою новую школу в Брице. Мы с тобой на автобусе проделали твой будущий путь в школу (Анна выехала чуть раньше в нашем «пежо» с Лаурой, Раулем и Бруно).
Мы проехали через Темпльхоф, Нойкёльн, мимо кладбищ и кварталов ремесленников, сохранившихся с семидесятых годов прошлого века, и поселков тридцатых годов, причем сидели мы на втором этаже автобуса. Сквозь лобовое стекло на нас надвигался новый район высотных домов прямолинейной формы.
Они словно приклеены к небу. И все растут и растут вверх. Филигранные краны застыли в воскресном покое.
Школа Вальтера Гропиуса была закрыта. Мы заглянули в окна первого этажа: на классных досках не стертые после урока английские слова, склеенные из бумаги и картона макеты, полет на Луну, ботанические коллекции: временная тишина. Мне школа понравилась. Ты сказал: «Сойдет».
В роскошном спортзале команда девочек из Целендорфа играла в итальянскую лапту с девочками из другого округа: среди них была одна с длинными легкими золотистыми волосами — как раз в твоем вкусе.
За недорытым котлованом (земляные работы прерваны из-за морозов) между растущими как грибы высотными зданиями мы увидели каменную ветряную мельницу с вращающимся венцом: все еще используется, но уже как силосная башня. Я объяснил, в чем ее отличие от обычной. Интерес проявил только Рауль.
Проводив остальных членов семейства — они укатили на «пежо», — мы с тобой вернулись домой тем же путем (озябший Франц на остановке автобуса: худенький и ласковый). По часам Рауля — свои ты потерял, а я часов не ношу — я засек время: до школы сорок минут. (С тех пор как открылась новая линия метро, всего тридцать пять). И так все семь лет — туда и обратно. Посчитай, Франц, так много времени для себя…
Когда улитка остановилась, чтобы отдохнуть, она услышала, как высыхает ее след. Школа Гропиуса — первая в Западном Берлине совокупная школа. Желеобразный слизистый след быстро превращается в сморщенную бумажную полоску. В Швеции и земле Гессен таких школ больше: полные воздуха и света здания, словно играючи придуманные архитекторами, в которых учитель больше не стоит на возвышении, а школьники не сидят строгими рядами. Улитка не могла больше выносить потрескивания высыхающей слизи. Совокупная школа — это эксперимент; постарайся, Франц, чтобы он удался! Итак, улитка вновь тронулась в путь и шумом собственного передвижения заглушила потрескивание сохнущей слизи. Во время предвыборной борьбы я сказал о совокупной школе: «Она — предпосылка для выработки практического навыка общественной активности». Профсоюзникам милее противоположная точка зрения. Улитка боится остановиться на отдых, боится вновь услышать потрескивание сохнущего следа. Мы всего лишь впервые — и с очень небольшим перевесом — победили на выборах, не более того, дети, не более того…
— Но все же дело было что надо.
— Да и радость доставило — разве не так?
Так-то оно так, я и впрямь рад, что перемены произошли таким нормальным, законным путем, через выборы. Но «черные» не умеют терпеть поражения. Обязательно пустят в ход страх: ручейки лжи уже потекли во все стороны, смутные подозрения, заразительные, как насморк, ложные надежды на всех парах мчатся в обратную сторону: огромные (а в сущности, ничтожные) мыльные пузыри…
Удержимся ли какое-то время от соблазна прыгать — мечты всех улиток?
Боюсь (и надеюсь), что нет. По всей стране они ищут ходы и выходы и в принципе не могут не спешить. Это и делает улиток столь подвижными — их стремление обогнать друг друга. Умеренные (заклиненные на карьере) и улитки типа «эх, рванем», молодежные улитки-авантюристки с размахом, ученые улитки, вырывающиеся из спертой атмосферы городской и федеральной бюрократии, даже привыкшие шагать в строю и бесповоротно прагматичные домашние улитки-реформаторщики, — все они обречены ползать и говорить (мечтать) о великом скачке…
Продвинутся ли вперед? — Не намного.
Отклонятся ли в сторону? — Всегда будут пытаться.
Станут ли конфликтовать? — Любой ценой.
Изменят ли что-нибудь? — Больше, чем сами осознают.
Будут ли блуждать? — Согласно плану.
Повернут ли назад? — Для виду.
Достигнут ли своей цели? — Никогда.
Победят ли? — Да (в принципе).
— А ты? Опять за старое?
— Писать-писать и выступать-выступать?
Несколько недель назад я стоял у прилавка (у себя во Фриденау) и разглядывал кружочки под пивные кружки. Группа еще совсем молодых писателей робко, но дружно, как по команде, подошла ко мне. Они заговорили со мной очень доброжелательно (мол, моя политическая деятельность, конечно, очень важна, но не страдает ли от этого мое творчество как писателя?). О своих талантах говорили едва слышно, словно боялись сквозняка. Только что выражавшие трогательную заботу о моем времени, они сразу ощетинились, как только я с помощью двух картонных кружочков продемонстрировал им расклад своих будней: «Вот это — моя политическая работа как гражданина и социал-демократа, а вот это — моя профессия, мое сочинительство, называйте как хотите». Я раздвинул кружочки, потом придвинул поближе друг к другу, поставил их «домиком», положил один на другой (и поменял местами), потом сказал: «Временами трудно приходится, но справляюсь. Поменьше беспокойтесь обо мне». Но молодые писатели не отставали и, видимо, ожидали, что я сброшу тот или иной кружочек с прилавка. И ужасно разозлились, что я позволяю себе иметь два кружочка. (На следующий день я поехал в Бремен: опять говорить и говорить. Там много проблем: и то, и это.)
Да, дети, теперь я познакомился и с доктором Глазером. 7 мая семьдесят первого года мы с Анной встретились с ним в Нюрнберге, я приехал из Гальдорфа в Швабии, Анна — из Фриденау. Вечером я делал доклад о дюреровской гравюре по меди «Melencolia I» в Малом зале майстерзингеров. Дарю его вам.