Папа нашёл мне бельчонка весной. Он валялся под большой сосной, где у белки гнездо. Может быть, белка перетаскивала его куда-нибудь и обронила. Я не знаю.
Мы с папой даже не заметили, что он слепой. То есть, мы видели, но считали, что он нормальный: ведь они все родятся слепыми. Мы его выкормили из соски. То есть, сперва он соску не брал, сперва мы его с пальца кормили: обмакнёшь в молочко палец, а он с него слизывает. А потом на бутылочку стали соску надевать, и он из бутылочки пил.
Он рос, рос, а глаза не открываются. Потом открылись, — и мы увидели, что они совсем белые: слепые! Мы не знали, что с ним делать.
Но он такой весёлый был и ласковый. Узнавал по голосу и папу, и меня. Войдёшь в комнату — он раз! — и вмиг у тебя на плече очучивается! А к папе всегда в карман залезал: нет ли там чего вкусненького?
Очень любил шишки, орехи. В лапках держит, зубками быстро-быстро работает. Три ореха съест, четвёртый про запас прячет. Только как прятал-то? Положит куда-нибудь в уголок между полом и стенкой и думает, что спрятал. Слепой. Думает, и все слепые. Не знает, что раз открыто лежит, — значит, у всех на глазах.
Слепой, слепой, а по всей квартире отлично бегал, ни на что не натыкался. Со стула на спинку кровати, с кровати на шкаф чересчур даже ловко прыгал; ни разу не было, чтобы сорвался или там вещь какую-нибудь уронил. Такой акробатист!
Вот только когда стул или там что-нибудь неожиданно переставишь, куда ему прыгать, — ну, тут прыгнет и шлёпнется. Слепой же ведь всё-таки. Нисколько не видел.
Вещи надо было всегда так передвигать, чтобы он слышал. Тогда он понимал и уж в пустое место не прыгал.
Ушами понимал. Уши у него были хорошо зрячие.
Встретились на поляне двое малышей: косулёнок — лесной козлёночек, и кабанчик — лесной поросёнок.
Нос к носу встали и разглядывают друг дружку.
— Ой, какой смешной! — говорит косулёнок. — Весь полосатый-полосатый, будто тебя нарочно раскрасили!
— Ой, а ты до чего смешной! — говорит кабанчик. — Весь в пятнышках, в пятнышках, будто тебя нарочно забрызгали!
— Я в пятнышках для того, чтобы лучше в прятки играть! — сказал косулёнок.
— И я полосатый, чтобы лучше в прятки играть! — сказал кабанчик.
— С пятнышками лучше прятаться!
— Нет, с полосками лучше!
— Нет, с пятнышками!
— Нет, с полосками!
И заспорили, и заспорили! Ни один уступить не хочет.
А в это время затрещали сучья, захрустел валежник. Вышла на поляну медведица с медвежонком.
Увидел ее кабанчик — и стреканул в густую траву. Вся трава полосками, полосками, — исчез в ней кабанчик, словно сквозь землю провалился.
Увидел медведицу косулёнок — и стрельнул в кусты. Между листьев солнце просвечивает, везде только жёлтые пятнышки.
Исчез в кустах косулёнок, словно его и не было.
Не учуяла их медведица, прошла стороной.
Значит, оба одинаково ловко в прятки научились играть!
Напрасно спорили.
Пробил дятел в кленовой коре дырочку — напился сладкого сока.
За дятлом долгохвостая синица прилетела — тоже носик помочила. За долгохвостой — лазоревка: три капельки выпила.
Улетели птицы — насекомыши собрались.
Мухи прилетели. Две бабочки крапивницы. Траурница красавица — крылья чёрные, кайма на крыльях жёлтая и синие глазки по ней.
Все сладкий сок сосут — улетать не собираются.
Муравьишка приполз — усами шевелит.
Комарик прилетел — долгими ногами в патоке увяз.
Может, и ещё кто-нибудь притащился бы, да тут дятел — порх! Гости незваные — кто куда!
Муравей замешкался — дятлу на язык прилип.
Запил дятел кислого гостя сладким соком.
Дятел улетел — опять никого не позвал.
Да гости не гордые — сами один за другим потянулись. Хоть и незваные, а хочется и им сладенького.
Кому сладенького-то не хочется?!
Шёл я по лесу и вижу: стоит терем в семь этажей. В каждом этаже кто-то живёт. Сел я на пенёк и спрашиваю:
— Терем-теремок, кто в тереме живёт?
Высунулась из дуплишка первого этажа птичья головка, отвечает:
— Я утка-гоголь, не простая утка, дуплогнёздая!
А из второго этажа:
— Я желна дятел. Не простой дятел — чёрный!
И из третьего этажа:
— Я, дятел, тут живу. Не простой дятел, а пёстрый!
И из четвёртого, пятого, шестого и седьмого этажей хором:
— А тут мы живём, стрижи чёрные. Тоже не лыком шитые, не мочалой подпоясанные! Стрижи-быстролёты.
Да, думаю, не простой передо мной терем-теремок, а высотный. И никак нельзя про него просто рассказать. Взял я да и сочинил эту сказку. А было-то всё взаправду. Терем лесной — это большая старая берёза. Снизу доверху семь дупел в ней — как семь этажей. И в каждом дупле — птицы. Те самые, о которых я вам рассказал. Утка дуплогнёздая, дятел чёрный и дятел пёстрый, стрижи-летуны. Обитатели сказочного лесного терема.
Серёжа Володин нам пишет:
«Сделал я себе часы. И не какие-нибудь там песочные или солнечные, а… птичьи!
Оказывается, птицы начинают петь не как вздумается, а в строго определённое время. Я по часам проверял и записывал. И теперь у меня на каждый месяц свои птичьи часы. И время я теперь не смотрю, а слушаю. Нынче я с папой на охоту ходил, так он меня так и спрашивал:
— А ну-ка, Серёжа, послушай, сколько там времени? — Я послушаю и отвечаю:
— Бекас запел, — значит, три часа! Скоро вальдшнепы полетят. — И точно: только встали, послышался хрип и свист — первый вальдшнеп летит. Значит, уже три часа пятнадцать минут.
Пеночка теньковка запела — начало пятого часа, зяблик загремел — около пяти.
Красота! Ни чинить, ни заводить часов не надо, не потеряешь их и не разобьёшь. Правда, бывает, привирают иногда, но не много, минут на пятнадцать.
Советую всем ребятам завести себе птичьи часы».
— Как я рада, как я рада, что родители мои не люди, а птицы, синицы лазоревки! Бедные человеческие птенцы — их кормят всего три раза в день. Мои папа и мама кормят нас в день шестьсот раз. Нас, птенцов, у них пятеро. Каждому в день достаётся по сто двадцать порций. Сорок завтраков, сорок обедов и сорок ужинов!
— Ты чего, Кукушка, головой трясёшь, будто волоском подавилась?
— Каким там волоском! Целая волосатая гусеница в горло попала.
— Ах ты, бедная! Как не повезло-то тебе!
— Это почему же не повезло? Я их, волосатых-то, уже три десятка проглотила. Вот тридцать первую заглатываю. Вкусненькая такая, мохнатенькая.
