Принцип удовольствия выборов голосует против принципа их реальности. Выборы превращают предпочтение (удовольствие) в причастность (реальность), причем предпочтение «х» в причастность к «y», где «х» и «у» больше не имеют никакого общего качества. Выборы реализуют только одно право — право расстаться с самим собой. Избирательная пропаганда работает по принципу «мы — это вы», что означает для проголосовавших «вы больше не вы».
«Безответственность, солипсизм, нарциссизм, анархизм» — ругали меня представители всех партий. Они не хотели признать главным ресурсом социальной машины отчуждение, а процедуру выборов — самой очевидной формой обнаружения этого отчуждения. Они не захотели заметить на себе кандалов конституционного благочестия, им сладка тяжесть цепей, и они продолжают бренчать веригами, радуя слух следующих поколений.
Принцип выборов обращается к институту интеллектуальной собственности, а интеллектуальная собственность это прежде всего претензия распоряжаться чужим сознанием. Обладание программой, эксклюзивным рецептом, решением социального вопроса, отличающим кандидата от его конкурентов, подтверждает право избранного организовывать жизнь как голосовавших, так и неголосовавших по универсальному, известному только ему рецепту.
Узурпаторы интеллектуального капитала. У них нет красных пиджаков и золотых цепей на руках, как у их классовых братьев из анекдотов, разве что позолоченная оправа дорогих очков на носу. Они движутся плавно, почти безмятежно, в утробах своих четырехколесных блестящих гробов с затемненными стеклами. Чудовища в человеческом облике, благоухая, потея, чувствуя странную, садистскую жалость к самим себе, они делают знак шоферу, чтобы он поворачивал (если это Москва) на Охотный ряд, к парламенту, где можно снять проститутку. Они охотятся на людей. Они жалеют, что шофер пока еще не электронный, а живой. По их лицам скользят тени и свет реклам большого обреченного города. Восковые муляжи в шикарных машинах, господа чужих мозгов, купившие этот товар не так уж дорого, продавцы и менялы ноу-хау и модных технологий, достойные того, чтобы сгореть в гудящей от гнева раскаленной печи истории. Рано или поздно ваше авто вас доставит туда и тогда, впервые ваши рабы окажутся счастливее вас.
Восстание есть нечто по характеру обратное, а отнюдь не компенсирующее выборную процедуру. Принцип удовольствия в любом восстании ущемляется во имя вторжения в социальную жизнь реальности. Появление новых хозяев, предъявляющих авторские права на революцию, — главная угроза для побеждающего восстания. С опасностью бюрократизации победы может справиться только община — это самодержавное существо. Но не община, бессознательно перенесенная в город вместе с деревенским невежеством, аграрный рудимент, больше подходящий для создания мафии. Победу восстания обеспечивает новая община, признанная всеми ее членами как необходимость, объединившая людей, ранее не связанных друг с другом, людей с разным классовым и культурным прошлым, объединившая их усилием, совершенным каждым для того, чтобы прийти в общину, объединившая их желанием шага из протеста в сопротивление.
Гладиатором звал меня Герцен, но это имя требует уточнения. Гладиатор — древний актер, а театр — воспитатель проституции, я занял эту мысль у Цицерона. Проституцией является, например, церковь, но не вера. Проституции заранее известна игра, но не сама роль. Гладиатор рано или поздно гибнет и тогда перестает быть актером, совпадает с ролью. Любое восстание первыми выигрывают погибшие, причем с обеих сторон, поэтому церковь посвящена жизни, а вера — смерти.
Я собирал свою биографию как прокламацию, убеждавшую в достоинстве избранной цели прежде всего меня, а потом уже — остальных. Я служил наборщиком, позже — корректором, наконец, редактором собственной судьбы, которую я истолковывал как запечатленный народный голос, требующий грамотной правки. На суде я мог бы рассказать по-гречески, по-еврейски или на латыни, но я предпочитал не отвечать на их вопросы обвинения-защиты. Меня обвиняли те, кого я жалел, и защищали те, кого я ненавидел, это легко читается из моих книг, главными из которых были: «Система экономических противоречий и философия нищеты», «Общая идея революции в ХIХ веке», «Справедливость церкви и справедливость революции», «О политических перспективах производящих классов». Извиняюсь за долгий список. В результате я сидел на цепи в каменной комнате, как дрессированный зверь, и заработал несколько заочных смертных казней в странах, считавших себя «ведущими». Впрочем, больше мне досаждал полученный в тюрьме ревматизм.
Вместе с моим другом Пьером Леру мы начали «Народный банк», пытаясь ввести де-факто альтернативную государственной рабочую валюту. Погром и запрет этого предприятия заставили меня понять, что решения провидения нельзя оспаривать, а против бога нельзя рассуждать. Капитал не может быть средством отмены капитала.
Как завещал таким, как я, Платон, принципы — душа истории. Всякая вещь, а тем более ее отсутствие, имеет внутри свой, нераскрытый до поры закон. Например, деньги в ситуации банкократии несут в себе принцип относительности всякого качества, тогда как прежде, в героические времена, принято было верить, что деньги как раз качество и подтверждают. Тогда жрецы оставляли на них свои клейма.
Ради принципов рушатся и рождаются цивилизации. Ничто не происходит, не выражая какой-либо идеи.
Сегодня собаки города В загрызли на улице человека. Возможно, у него тоже жила когда-то псина, но он ее прогнал, как и многие в этом городе, после того как перестали платить за труд и домашний запас еды кончился. Изгнанные собаки собирались на свалках в группы и вечером (город не освещался, экономили свет) выходили на улицы, чтобы отобрать у прохожего сумку. Сегодня они перешли черту, убив одного из своих бывших хозяев. Милиция обещала начать повсеместный отстрел. Удивлялся ли погибший? Думал ли он: пес меня ест! Или просто панически силился вырваться из кольца одичавших четвероногих друзей? Понимает ли он теперь идею, которую выражали голодные собаки?
Жителям В, похоже, не остается ничего, кроме как последовать примеру своих животных, т.е. разделиться на группы, стать внимательнее и смелее и, несмотря на отстрел, напасть на тех, «к кому судьба не была так строга». Лишивший собак мяса сам становится мясом для собак.
Политика детерминирована экономикой, но экономика, в свою очередь, продиктована из сферы идей, выраженных в религиозной практике. Бог создал крестьян, ремесленников, солдат, священников, сделав их в чем-то похожими на него, но ростовщиков, видимо, создал Сатана, недаром самая знаменитая коммерческая операция в истории — это случай с иудиным серебром. Начав с требования ограничить власть финансовых монополий, вы неизбежно приближаетесь к отрицанию ростовщичества и вслед за этим — к отмене всякой частной собственности.
Высшая на лестнице идей — Справедливость. Евангелие рассказывает, как Бог сам стал слугой Справедливости. Народ, обрекающий себя на рабское состояние, достоин подобной доли до тех пор, пока не выберет активное сопротивление, т.е. пока не докажет, что рабский путь для него отнюдь не единственный. Любые институции существуют постольку, поскольку хотя бы отчасти соответствуют идеалу, растворенному в народе. Когда такое соответствие окончательно исчезает, люди восстанавливают его силой, происходит восстание. Общественный договор перестает быть хоть сколько-нибудь справедливым, потому что перестает быть осознанным, соглашение воспроизводится в вещах, в лексике, в модных сюжетах, но не в виде прямых высказываний.
Социальное развитие, т.е. бесконечное уточнение договора между живыми, не совпадает с технологическим прогрессом, совершенствующим вещи и прежде всего — вещи убивающие. Поэтому страны, называющиеся «передовыми», не стоит считать наиболее социально развитыми, они убивают больше всех, предпочитая делать это чужими руками и на чужой территории. Общество, организованное по принципу машины, мультимедийного блока, создает скорее нехватку, нежели изобилие. Прежде всего нехватку естественных традиционных отношений, продиктованных растворенным в нас идеалом.