Дата восстания скрывается провидением, проверяющим нашу верность, дата скрывается, чтобы мы сами ее назначили.

Доктор дождался. Черепахи вернулись. Фильм перестал быть фильмом, но доктор не смог поделиться ни с кем победой. В душной тьме смотрового зала он на ощупь искал выхода, и вот уже которую вечность у него не получалось. Пациенты похоронили врача в штарнбергской земле. 29.07.79 — вряд ли доктор, всегда сомневавшийся в линейности человеческого времени и предрекавший большое банкротство не одним только банкам, но и календарям, всерьез отнесся бы к таким цифрам.

В его кабинете осталась раскрытой недочитанная книга Маргарет Мид «Любовь и стимул поведения простых народов». Книга о людях, живущих без греха частной собственности, о тех, кто знает — у всего, живого и мертвого, есть только один собственник, и он делает мертвое живым, а живое — мертвым по желанию. Остальные — арендаторы, отвечающие перед единственным собственником. «Главные черты горных аракшей — активная взаимопомощь, отсутствие конфликта поколений, отсутствие даже намека на ревность или зависть, отсутствие страха смерти».

Музыка счастливых тел против музыки резиновых пуль. Это позавчерашний конфликт. Он отложен, он может вернуться, но не сейчас, а только в том случае, если мы получим от корпорации через несколько десятилетий новое тело, обретем медицинское бессмертие.

В американском политическом самиздате всерьез обсуждалась версия, будто доктора угробили ELF-волны, не различимые органами обычных чувств, но записанные на пленку вместе с фильмом. Можно ли перевести ELF на пленку?

Докор полагал, что так называемые революции есть прежде всего последствия перевода одной понятийной иерархии в другую. Например, перевод всегда известных теологам символов на язык экономики и, наоборот, экономических сложностей на язык религиозной жизни, приводит к революции. Перевод художественных законов в политические и обратная конверсия вызывают в обществе позитивный взрыв и т.д. Удачный живой перевод редок и всегда травматичен для мертвой современности.

Прудон

Мое имя Жозеф Прудон. Я пытался отнять у капитала его солдат. Несколько раз в жизни. Они могли бы не сбиваться в партии, потому что у них пока нет никаких интересов, кроме тех, что стоят на них, как клейма невольничьего рынка. Они могли бы не продаваться, не голосовать, не слушать тех, кто хочет разделить с ними первородный грех. Грех отчуждения. Им не понадобился бы вождь — достаточно коллективной, передаваемой из уст в уста проповеди неповиновения. Проповедь объединила бы созвездие малых групп, договорившихся внутри себя о намерениях. Без регистраций, официальных изданий, членства, церемониала вступления и других атрибутов рабства, подальше от журналистов. Тысячи людей с развязанными руками. Тысячи не согласных жить и умирать ради денег. Тысячи, отказавшиеся от собственности, воспринимающие все, что оказалось в их руках, как собственность революции. Понявшие себя как собственность восстания.

Представители Справедливости, имеющие в результате ни в коем случае не больше, а порой даже и меньше, чем остальные. «Досрочно освобожденные» — Ticket of Leave — первыми отказавшиеся.

Они поднимают вверх, над головой, свое нехитрое оружие. Они хотят, чтобы небо благословило их оружие. Оружие, которое больше не продается. Оружие, которое казнит их, если они перестанут принадлежать восстанию.

Отказаться от идеи собственности так же невозможно, но так же необходимо, как отречься от своей тени. Тень напоминает о грехе. Первая собственность, доставшаяся смертному, — откусанный плод в нарушившей божье слово руке Адама.

Уже первое поколение их детей, наученное наставниками-ветеранами в фалангстерах, умело бы мыслить нуждами коллектива и действовать от его имени, ибо только коллектив был бы для них семьей. Семьей, наделенной волей, правом и сознанием прежде, чем любой из них. Семьей, над которой есть благословение, недоступное ни одному из них по отдельности. Вы скажете, такое невозможно, вы такого не видели? Но можете ли вы видеть живопись, созданную детьми, ничего не знающими о тени?

Приписываемая мне критика эксплуатации, основанной на частной собственности на средства производства, исходит не из наличия, но из недостаточности такой эксплуатации. В античном патриотизме афин­ского типа, который я исповедую, общество, а не собственник присваивает основной продукт и жизнь самого производителя, а не прибавочный продукт и некоторое время производителя.

Сошедшись с Марксом на том, что всякий собственник есть либо вор, либо наследник вора, мы спорили, что вперед исчезает — капитал после отказа людей красть или кража после отказа от капитала? Его ответ вел к международным интригам «Товарищества Рабочих», озабоченного целью экспроприировать экспроприаторов. Мой — к тактике мютюэлизма, от французского «мютюэль» — взаимность. Некоторых деятелей этого направления, таких, как Тэккер и другие американские синдикалисты из «Рабочей Взаимопомощи», власть могла остановить, только физически уничтожив или продырявив им колени, чтобы они никогда уже не встали во весь свой устрашающий рост. Для меня такое «признание» властью — лучший комплимент.

Утопия дана нам не как историческая перспектива, но и не как навсегда канувший золотой век. Утопия — параллельная, альтернативная действительность; чтобы оказаться в этой параллельной действительности, необходимо личное, бескорыстное революционное усилие. Мор располагает Утопию не в прошлом, но и не в будущем, а в труднодосягаемом пространстве, куда ведет только подвиг. Пророки всегда говорят о другом, о том, что рядом, но не так-то легко укусить (оно само кусается), в отличие от предсказателей, угадывающих здешнее, наше. Правда анархистов, требующих «здесь и сейчас», восходит не к предсказаниям о будущем, но к пророчествам об Ином, их «здесь и сейчас» следует понимать не как просьбу, но как свидетельство.

Я существую там, в качественно лучшей действительности Утопии, но я существую и здесь, в качественно худшей капиталистической реальности. Здесь веду свою личную войну, войну за идеал, но я веду здесь эту войну только потому, что я существую там, и догадываюсь об этом только благодаря тому, что я веду здесь личное сражение за идеал. «Я» либо присутствует в двух этих взаимообусловленных состояниях, либо его нет вовсе. «Я» — это нечто, существующее только в двух, но никогда — в одном, положении. Эти два местонахождения «Я» параллельны, меж ними нет иерархии. Такое учение и называется «мютюэлизмом».

Те, кто не удосужился расшифровать свою природу, остаются всего-навсего условно живыми инструментами чужой борьбы, эриниями и хором в спектакле чужого освобождения.

Когда «Я» умирает, то умирают двое, еще точнее, они меняются местами, и все начинается опять. Для здешнего «Я» это можно назвать возвращением в Эдем. Для тамошнего — падением в Ад. Так я объяснял смысл обещания рая и геенны в своей ненаписанной работе «Взаимность и Смерть». На вопрос о загробной жизни нельзя ответить «да» или «нет». Смерть — это акт обмена мест между двумя лицами «Я», поэтому смерть противоположна одиночеству, смерть — рукопожатие двоих, прямая, пересекающая и соединяющая параллели под прямым углом, знак . Свобода (торговли, искусств и прочая) признает в момент революции первенство Справедливости и ее представителей. До революции Справедливость и ее люди стоят поперек горла Свободы, потому что эта Свобода несправедлива, недоступна всем.

Народ есть политическое тело коллективной личности, находящейся здесь. Парламентаризм, поддерживаемый групповым эгоизмом, враждебен народу и предает революцию, т.е. попытку оказаться там. Народ действует, думает и желает как один большой человек, если это трудящийся народ, в организме которого истреблены патологические бациллы буржуазности, сонная малярия метафизического бесчувствия, ведущая нацию к самоубийству и растворению в общем море «мировых эксплуатируемых». Роспуск парламента всегда оправдан как сигнал к ритуальному политиче­скому насилию. Как шанс Справедливости.