В одиннадцатом часу утра его милость пыркэлаба Иримию скинули, точно мешок с зерном, перед красным крыльцом, и он грузно рухнул на мощеный двор.

Толпа, собравшаяся у крепостных стен и на стенах, закричала, извергая на Иримию хулу и проклятия; на высокой наворотной башне трижды коротко ударил колокол.

Служители великого армаша развязали Иримию и поставили его на ноги.

— На помост! На помост! — вопил народ.

Иримия забился в руках своих стражей, кинулся на землю. Его подняли и понесли.

Снова трижды ударил колокол; в проеме звонницы, выходившем к городу, показался глашатай и громким голосом оповестил:

— Люди добрые, нынче по решению высокого суда свершится казнь Иримии-предателя. Будь он проклят во веки веков!

Толпа городского люда хлынула под каменные своды ворот. Некоторых в давке вытеснило вверх, и толпа несла их на плечах. Женщины визжали, жалобно пели слепцы, человеческий поток все возрастал.

На красном крыльце внезапно показался Младыш; перегнувшись через перила, он мгновенье смотрел на толпу, затем худое, бледное его лицо исчезло из виду. Очутившись во дворе, он незаметно прокрался к помосту. Остановился, напряженно прислушиваясь к злобным крикам толпы.

Неожиданно на помосте появился палач Измаил, он поднял к черному лицу топор и, высунув большой язык, лизнул гладкую сталь. Толпа, как всегда, шумно обрадовалась выходкам Арапа.

Александру протискивался в толпе поближе к палачу, настораживаясь, когда раздавалось забытое имя: «Иримия! Пыркэлаб Иримия!» Стража жалостливо пропускала его — бедный безумец был братом господаря.

Один из сановников, сидевших рядом с Никоарэ и смотревших на казнь, великий армаш Петря Гынж, повернул голову и увидел приближавшегося Младыша. Видно было, что Александру охвачен небывалым возбуждением.

Младыш сделал прыжок и поднялся на цыпочках, чтобы лучше видеть. В голове его вихрем кружились обрывки мыслей, где действительность смешивалась со сновидениями и грезами наяву.

Дед торопливо вышел ему навстречу, загородил дорогу.

— Куда ты, мальчик?

Александру не отвечал, будто не слышал. С таинственным видом сам задал вопрос:

— Там Иримия? Отец моей девы?

— Мальчик, тебе тут нечего делать, — уговаривал его дед. — Воротись в свою горницу.

Безумец не слышал.

— Теперь я знаю, что звалась она Илинкой, — шепнул он. — Отец ее идет за ней. И я должен идти.

— Нельзя.

Дед положил руку на плечо Александру и остановил его. Подошли на помощь двое служителей.

Младыш, оскалив зубы, рванулся и, вывернувшись из рук служителей, кинулся на грудь старику. Вдруг с гневным криком выхватил из-за пояса великого армаша кинжал в ножнах из слоновой кости и, обнажив его, ударил старика в левый бок; мгновенье он удивленно глядел на кровь, просочившуюся меж пальцев, и так же молниеносно вонзил клинок себе в грудь.

Дед пошатнулся, обхватив его руками. Но окружающие догадались о случившемся лишь в то мгновенье, когда Младыш, извиваясь червем, упал у ног деда Петри. На него, хрипя, свалился и дед; из уст старого Гынжа хлынула кровь, будто алые розы расцвели под белыми его усами.

Покотило, сидевший рядом с господарем, вскочил.

— Что такое? — крикнул Никоарэ.

— Государь, он зарезал деда Петрю.

Никоарэ замер, весь побелев. Дед Елисей опустился на колени и приподнял левой рукой голову великого армаша. Младыш уже не содрогался.

— Родного батьку убил! — укорил его старый запорожец, поднимая кулак.

Немногие поняли слова эти, произнесенные на незнакомом языке.

Покотило оборотился к своему другу и упавшим голосом сказал:

— Теперь уж все, сынок… Закончил ты все свои дела.

И, стеная, опустил голову. Гынж вытянулся и застыл на руках запорожца.

— Покотило, — прошептал Никоарэ, — не смею понять твоих слов.

— Не знаю уж, государь… Может, сказал я безумные слова. Не обращай внимания.

Дед Елисей украдкой оглянулся. Кругом люди замерли, не могли прийти в себя.

Никоарэ закрыл лицо руками, затем отвел их. Кинулся к ступенькам крыльца. Раду Сулицэ последовал за ним. Никоарэ обернулся, глаза его были сухими.

— Раду, прикажи отнести оба тела в господарский дом и позаботиться о них.

— Хорошо, светлый государь.

Раду повернул назад. Никоарэ прошел в дом сквозь толпу слуг, мужчин и женщин, метавшихся во все стороны и ломавших руки. Заметив господаря, они застыли на месте.

— Прочь отсюда! — приказал он.

Слуги и служанки кинулись к дверям.

В наступившей тишине Никоарэ расслышал стоны и жалобы матушки Олимпиады. Он вошел в ее горенку. Старуха кружила по комнате сама не своя, словно внезапно ослепла, сжимала дрожащими руками виски. Почуяв присутствие Никоарэ, оборотилась.

— Ой, ой, ой! — стонала она, качая головой.

— Говори, матушка, — приказал Никоарэ. — Коли знаешь, не держи меня в неведении.

— Что мне сказать, государь? — уклончиво ответила старуха. — Великий грех совершился.

Но чувствуя на себе тяжелый, пристальный взгляд Подковы, она опустила руки и еле слышным шепотом испуганно спросила:

— Откуда ты узнал, государь? Кто тебе открыл?

— Не спрашивай, матушка! Говори сама, говори правду.

— Правда, государь… Двойное несчастье, государь… Сын убил отца.

— Матушка, это невозможно… не может быть… — простонал в страхе Никоарэ.

Олимпиада утвердительно закивала головой, глядя на него сквозь слезы. И добавила шепотом:

— Это все гордость матушки вашей. Не хотела госпожа Каломфира, чтобы вы знали, что отец ваш — простой воин. Господь ей судья!

— Никто не будет судить ее во веки веков! — злобно вскричал Никоарэ, с ненавистью глядя на нее. — Я расплачиваюсь за все, я, самый несчастный!

— Государь, — завопила Олимпиада, преклоняя колена, — кара господня ждет тебя за такие слова… У престола всевышнего ответишь за свою гордыню. Чем же можно умиротворить тебя? Кто тебя успокоит? Весна твоя увяла, закатилось твое солнышко.

И, точно заговаривая тяжелый недуг, в отчаянии прошептала два эллинских стиха:

Никоарэ Подкова рассмеялся, словно охваченный безумьем.

— Ха-ха! Ты, матушка Олимпиада, говоришь, точно Хариклея из книги Гелиодора. Но я не игрушка, как Феаген, я — воин, исполнивший свой долг, и я найду в себе силы выстоять до конца. Ха-ха!

Старуха поднялась с колен и, шатаясь, протянула руку, точно защищалась от злого духа.

В соседней комнате послышались шаги. Никоарэ повернулся к двери.

— Это ты, Раду? Войди!

Дьяк остановился на пороге, будто в грудь толкнул его новый ужас в этот час ужасов. Как мог Никоарэ быть таким спокойным? Или он дошел до предела отчаяния и разум его помутился?

— Открылось, Раду, что старик Петря был отцом моим и Александру.

Дьяк поклонился и поцеловал правую руку Никоарэ.

— Логофет Раду, — сказал Никоарэ, — пусть собирается совет. Список виновных исчерпан, но поступили жалобы бедных против ненасытных. Пусть свершится суд и утвердится справедливость.

Дьяк поклонился.

— Будет исполнено, славный государь.

— И еще одно надобно сделать, Раду. В воскресенье двадцать первого декабря приказываю отслужить заупокойную обедню по усопшему брату нашему Иону во всех церквах — в каждом городе и в каждом селе, куда только дойдет повеление наше. Пусть народ чтит память его светлости.

— Хорошо, государь. Дадим знать повсеместно.

— В тот же день, логофет, собрать на господарский пир наших служителей и капитанов сельских рэзешских отрядов, находящихся в стольном городе. Быть по сему!

В день двадцать первого декабря рано утром забили барабаны на улицах и глашатаи закричали на перекрестках:

— Слушайте, слушайте господарево повеление!

Люди толпились вокруг глашатаев и внимательно слушали. До самых дальних окраин дошла весть о страшных событиях, совершившихся во дворце.