Когда Никоарэ подал знак Копью говорить, служитель дед Арвинте, как и полагалось, оставил тайный совет.

Гонец Григория Оплетина стал неспешно рассказывать низким голосом о появлении пыркэлаба Иримии.

В те краткие минуты, пока длился рассказ, Никоарэ почудилось, что он погружается в какую-то глубокую и благотворную тьму. Проснувшись, он подумал, что спал долго. Но гонец еще рассказывал. Собравшиеся жадно внимали ему.

Когда все стало ясно, Никоарэ велел Константину Шаху высказать свое суждение.

— Мыслю так, — заговорил гетман, — послать Григорию Оплетину весть, чтоб следовал за пыркэлабом, не показываясь ему и не ввязываясь в драку. Пусть продвижение его, подобно смутной тревоге, подстегнет пыркэлаба. И пусть в Бырландском крае стоят наготове мои запорожцы, а со стороны Серета ратники твоей светлости с Острова молодован; и те и другие двинутся по тем дорогам, куда мы их, по обстоятельствам глядя, направим. Только чтобы путь Иримиева войска не изменился. Пусть наши отряды теснят его и гонят вперед, как загонщики сбивают дичь к охотничьим засадам.

— Доброе слово и добрая мысль, — согласился Никоарэ. — Все надо рассчитать так, чтобы нам тут успеть подготовиться. Хорошо бы побывать завтра за горой Пэун и ознакомиться с местностью, своими глазами увидеть здешние поляны, леса и овраги. А после нас пусть знакомятся и капитаны, и есаулы с отобранными своими людьми. Так вот, други мои, — заключил Никоарэ, — коли случай захочет, то может нам выпасть столь большая радость, что ее не омрачит и самая черная беда.

До утра еще оставалось пять часов…

«Изнемог он телом и устал душою», — вздохнув, подумал Раду.

Наутро Копье, пробираясь верхом среди виноградников, снова поднялся на гору Пэун и спустился по другому ее склону к томештским рэзешам. В ветвях старых дубов, под которыми он ехал, тихо шептал, крепко подружившийся с краем, южный ветерок.

«Вот и это тоже чудо, — думал всадник, — такое же знамение, как чудесная хвостатая звезда. Никак не хочет прилетать к нам северный ветер. Ясное дело — сперва должны мы закончить работу в Яссах, а потом уж…»

Пусть зима, мне хоть бы что.

Насвистывая молодецкую песню, Копье пересекал пустынные поляны. Копыта коня шуршали по сухой, опавшей листве.

Ехал он старой охотничьей тропой, что вилась в окрестностях стольного города, под боком у Петру Водэ Хромого; не раз езживал по ней Копье искать убежища и приюта у своих друзей, скрывавших его в Томешатской общине. А нынче, под крылом господаря Никоарэ, прежний разбойник иною силой исполнился, иное стало сердце у него.

Около часу ехал он шагом по склону горы и добрался, наконец, до землянок, вырытых у подножья ее под обрывом. Над этой желтой глинистой кручей, как стреха, навис темный лес.

Копье спешился у девятой землянки, отвел коня под ветхий камышовый навес; когда он подошел к землянке, у порога пес, завиляв хвостом, лизнул ему руку, а в открытой двери уже дожидался гостя добрый его приятель кум Тимофте.

— Кум Некулай, — весело крикнул Тимофте, потряхивая седыми кудрями, и широкая улыбка обнажила единственный его зуб, белевший в черном провале рта. — А ведь я уж считал тебя погибшим! Привел господь свидеться. Нынче ночью приснился ты бабке Маранде. Она и на бобах гадала, вышло, что приедешь ты из дальнего места.

— Верно, что из дальнего, батяня Тимофте, из самого господарского двора в Яссах.

— Вот как? — удивился Тимофте. — То тебя недруги ловили, а теперь ты их ловить будешь. Добро! Заходи, усаживайся на припечье — на лавке лежит моя бабка Маранда; с тоски расхворалась бедняга. Пойду дам коню твоему ячменя и сейчас же ворочусь.

Тимофте вышел. Бабка Маранда, стеная, завозилась на лавке.

— Что с тобой, бабка Маранда? Какая хворь с тобой приключилась? мягко спросил господарев посланец.

— Эко горе мое горюшко, кум Некулай, — простонала бабка, поворачивая к нему увядшее лицо. — Трех сынов родила, — старший, сам знаешь, на войне сгиб в Нижней Молдове, а двое младших тому уж полтора года ушли в лесную братию, в коей и ты побывал, — молодецкие дела вершить да творить напасти. А нынче слух идет, будто стала у господаря крепкая власть и не милует он тех, кто чинит пакостные дела. Сгинут сыны мои, кум Некулай. Висеть им на перекладине с петлей на шее. Горе одиноким денечкам нашим. С той поры, как ты отошел от нас поближе к горам, совсем мы оскудели. А как ушли в лес сыны наши, бросили мы со стариком хату в селе и поселились в этой вот землянке, у виноградника. Хоть изредка взглянуть на сынов… Живем тут, как дикие звери, а уж коли остаться без сынов, так на что нам и жизнь?

— Кэлин и Флоря в леса ушли?

— Ушли, кум Некулай. Может, и встретишь их — они разок-то в неделю заглядывают сюда, — посоветуй им воротиться на законный путь. Авось найдется для них кусок хлеба в княжение Иона Никоарэ Водэ.

— Бросила бы ты, бабка Маранда, лясы точить, — сердито проговорил с порога старик. — Вишь совсем задохнулась. Закрой-ка лучше глаза да слушай. Вот оно житье-то наше, кум Некулай, — тихо произнес Тимофте. — Тяжко нам, и старуха моя недолго протянет. А не станет ее, так и не знаю уж как быть. Разве что к волкам в Боросештский лес уйти.

— В том лесу есть скит, старик, — пропищала бабка. — Ступай в монахи, служи по мне панихиды, замаливай мои грехи.

Копье досадливо кашлянул и сплюнул в золу очага, как в те времена, когда он скитальцем находил пристанище в этой землянке.

— Слушай, кум, и ты послушай, кума, — проговорил он своим звучным голосом. — Ежели заглянут сюда сыны ваши…

— Сей же ночью, — подтвердила бабка Маранда.

— Коли заглянут ночью Кэлин и Флоря, так я бы научил их, как им искупить вину свою. Я не ради них приехал, но вижу, и они могут быть помощниками в том деле, на которое я хочу батяню Тимофте позвать.

Бабка проговорила жалобно:

— Нет, ты им присоветуй, присоветуй, кум Некулай. Прибавилось бы мне тогда жизни, и увидела бы я еще одну весну.

— Да замолчи же ты, старуха, закрой глаза, подремли, — заохал дед. Коли придут сыновья, посоветует он им, и все тут. А не придут, мне посоветует — это все едино. Не забывай свое слово, кум! И поведай, что делается при господаревом дворе. Слыхать, гнев там господень? Арап, сказывают, даже умаялся от такого избиения. Рубит головы боярские?

— А чьи же?

— Может, он отрубит голову и чаушу Дрэгичу, нашему гонителю?

— Чего же не отрубить? Пожалуйтесь государю — и готово.

— Неужто? Смотри-ка ты! Мир переменился. Слышь, бабка Маранда? Аль уснула?

— Сплю… Уснул бы тот Дрэгич вечным сном.

Копье снова кашлянул и плюнул в горячую золу, потом сказал:

— Слушайте, кумы. В господаревом дворце идет суд над боярами, продавшими государя Иона Водэ.

Бабка прошептала:

— Перевелось бы все их племя!..

— Рубит им Измаил-палач топором головы, даже притомился. И рука у него ослабла. Так что вышло повеление от нового дворецкого Митри Лэкустэ: прибавить Арапу еще добрый кусок мяса на день.

— И рубит он боярам головы всем подряд? Ну и диво!

— Рубит, как суд постановил, батяня Тимофте.

— Виданное ли дело! Так и знайте — все от того, что показалось хвостатая звезда.

Бабка снова пропищала:

— Звезда с хвостом, а государь с мечом. Лишь бы не порубили сынов наших.

— Бабка, — возмутился дед, — замолчи лучше, а не то рот заткну.

— Очень я тебя испугалась! Так не забудь, кум Некулай, своего слова.

И тогда в великой тайне поведал Копье, зачем он приехал к ним.

Расставшись со стариками и пообещав воротиться ночью, он сел на коня и отправился в Горуны искать сватов и кумовьев, людей достойных и надежных для того дела, которое он замыслил.