Глаза ее сверкали, лицо разрумянилось. Она стояла, прямая и воинственная, словно амазонка.

Молодые солдаты не совсем ясно представляли себе, как им себя вести. Один из них покосился на мужчину, второй — на сержанта; третий потупил взгляд и застегнул подтяжки на другую пуговицу.

— Ваше какое слово, сержант? — спросил один, с озорными чертенятами в глазах.

— Говорит, что он якобы муж миссис Нанкервис, — отозвался сержант.

— Никакой он мне не муж! Я до сегодняшнего дня и в глаза-то его не видала. Это обман и больше ничего, наглый обман.

— Ну что ты врешь, будто в глаза меня раньше не видела, — огрызнулся, стоя у очага, мужчина. — Мы с тобой женаты, а девушка эта самая, Марианна, — наша общая дочь, и ты это прекрасно знаешь.

Солдаты глазели на них с интересом; сержант как ни в чем не бывало попыхивал трубкой.

— Да-а, — пропела хозяйка, с бесконечным ехидством покачивая головой. — Вас послушать — выходит куда как складно. Да вот беда — не верим мы ни единому слову, а чем вы все это докажете? — Она злорадно усмехнулась.

Мужчина помолчал, направив на нее изучающий взгляд.

— Тут и доказывать нечего, — сказал он.

— Нет уж, извините! Тут как раз есть что доказывать, сударь, — вот именно, есть! — выпевало хозяйкино ехидство. — Не на таких напали простачков, чтобы глотали без разбору, чего бы им кто ни наплел.

На мужчину это не произвело впечатления. Он все так же стоял у очага, хозяйка — у оцинкованной стойки, опираясь на нее рукой, а на полпути между ними сидел на скамье сержант и курил, закинув ногу на ногу; молодые солдаты, в нижних рубашках и подтяжках, нерешительно топтались в полутьме за стойкой. Наступила тишина.

— У вас, миссис Нанкервис, есть известия насчет того, где обретается ваш благоверный? — степенно заговорил сержант. — Жив он, вообще?

Неожиданно из глаз хозяйки хлынули горячие, крупные слезы, и молодые солдаты оцепенели от неожиданности.

— Ничегошеньки мне о нем не известно, — рыдала она, нащупывая в кармане носовой платок. — Оставил меня, когда Марианна была совсем махонькая, в Америку подался на рудники, а прошло примерно полгода — замолк, и с тех пор словечка не написал мне, гроша медного не прислал. Жив он, злодей, или помер — мне неизвестно. Если я слышала что о нем, так только худое, а который уж год и вовсе ничего не слышу. — Она зарыдала еще горше.

Золотисто-смуглый человек у камина наблюдал, как она страдает. Он был испуган, удручен, озадачен, однако от всех этих чувств ничего в нем не менялось.

В комнате не раздавалось ни звука, кроме бурных рыданий хозяйки. Мужчины, все как один, были потрясены.

— Вам, может, сегодня и правда уйти? — с подкупающим благоразумием обратился к мужчине сержант. — Пускай сперва все уляжется, а там, глядишь, и договоритесь как-нибудь. Если дело и впрямь обстоит, как она сказала, тогда особо-то много вам требовать от нее, видимо, не приходится. Тем более и нагрянули вы сюда вроде уж нежданно.

Хозяйка горестно всхлипывала. Мужчина смотрел, как колышутся ее большие груди. Они как будто завораживали его.

— Как я с ней обходился — это к делу не относится, — отвечал он. — Я вернулся и желаю остановиться в своем доме, во всяком случае, на какое-то время. Вот вам и весь сказ.

— Безобразие, — багровея, проговорил сержант. — Покинуть женщину на столько лет, а потом объявиться и вламываться к ней насильно! Форменное безобразие, и притом не дозволенное законом.

— Законом? Плевать я хотел! — новым, полным силы голосом воскликнул мужчина. — Я из этого трактира сегодня не уйду.

Женщина оглянулась на солдат, стоящих позади нее, и ядовито-медоточивым тоном заговорила:

— Что же, ребятушки, так мы ему и спустим? Сержант Томас? Так и спасуем перед варваром и негодяем, который в Америке на рудниках такую вел жизнь, что и язык-то не повернется вымолвить, бросил бедную женщину с ребенком на руках — бейся одна, как умеешь, — а нынче надумал вернуться, поломать ей всю жизнь и заграбастать ее сбережения? Сущий стыд, если никто за меня не вступится, — стыд и позор!..

Солдаты и маленький сержант ощетинились, задетые за живое. Хозяйка нагнулась и пошарила под прилавком. Потом, незаметно для мужчины, стоящего поодаль у огня, швырнула в полутьму за стойкой сплетенную из травы веревку, какими обвязывают тюки с товаром, — веревка легла у ног молодых солдат.

Тогда женщина выпрямилась, готовая действовать.

— Полно упрямиться, — обратилась она к пришельцу рассудительным, холодно-урезонивающим тоном, — надевай-ка пальто да и ступай отсюда. Будь мужчиной, а не зверюгой хуже германца какого-нибудь. Ночлег ты себе без труда отыщешь в Сент-Джасте, а коли нечем заплатить, сержант наверняка не откажется ссудить тебе пару шиллингов.

Теперь взоры всех были прикованы к гостю. А он, словно завороженный, словно неким бесовским умыслом одержимый, смотрел сверху вниз на хозяйку.

— Деньги у меня есть, — сказал он. — Можешь не волноваться за свои сбережения, у меня своих покуда хватает.

— Ну что ж, — урезонивала она его примирительно-холодным, почти глумливым голосом, — тогда надень пальто и ступай туда, где тебе будут рады, — будь мужчиной, а не зверюгой-германцем.

Увещевая и подзадоривая, она как бы невзначай подступила совсем близко к нему. Мужчина, с высоты своего роста, следил за нею одурманенным взглядом.

— И не подумаю, — возразил он. — Никуда я не пойду. Сегодня ты меня устроишь на ночлег.

— Ой ли! — воскликнула женщина. И вдруг, обхватив его руками, повисла на нем всей своей многопудовой тяжестью, крича солдатам:

— Хватайте веревку, ребята, вяжите его! Альфред, Джон — живее!..

Мужчина рванулся, дико озираясь, напрягая мощные мускулы. Но и женщина была не из немощных, и к тому же очень грузная, она вцепилась в него мертвой хваткой. Ее лицо у его груди, ужасное в своем мстительном ликовании, смотрело на него снизу вверх, и мужчина рывком отдернул голову, отстраняясь от этого взгляда. Солдаты, которые в первую минуту испуганно взирали, как раскачивается из стороны в сторону новоявленный Лаокоон, пришли между тем в движение, и самый резвый метнулся вперед с веревкой. Она слегка запуталась.

— Давай сюда конец! — крикнул сержант.

Тем временем мужчина, натужась всем своим большим телом и судорожно пытаясь высвободиться, делал резкие движения, так что женщину шмякало то о скамью, то об стол. Но она, пригвоздив ему руки к бокам, обвилась вокруг него, точно грузная каракатица. Мужчина, напрягаясь, покачивался, и они кружили по комнате, с грохотом натыкаясь на мебель, заставляя солдат отскакивать в стороны.

Резвый солдат изловчился и с помощью расторопного сержанта захлестнул мужчину веревкой. Женщина тяжело сползла ниже, и они обмотали его еще несколько раз. В кутерьме жертва опрокинула стол и рухнула на него. Веревку затянули так туго, что она впилась в тело гостя. Женщина теперь сжимала руками его колени. Один из солдат, осененный блестящей мыслью, подбежал и связал незнакомцу ноги подтяжками. Скамейки валялись вверх тормашками, опрокинутый стол отъехал к стене, но мужчина был связан по рукам и ногам. Он затих, полулежа, привалясь к столу.

Женщина встала и обессиленно опустилась на скамейку у стены. Грудь ее тяжело вздымалась, язык отнялся; ей казалось, что она умирает. Связанный мужчина лежал, привалясь к опрокинутому столу, пиджак у него весь скомкался под веревкой и задрался выше поясницы. Солдаты, несколько ошалелые, но разгоряченные схваткой, сгрудились вокруг него.

Мужчина затрепыхался опять, безотчетно напирая на веревку, глубоко и шумно дыша. Лицо, золотистое от загара, побагровело, он снова натужился. Жилы вздулись у него на шее. Но веревка не поддавалась, и он обмяк. И вдруг неожиданно дрыгнул ногами.

— Еще пару подтяжек, Уильям! — возбужденно крикнул солдат. Он навалился на ноги пленника и ухитрился обмотать ему подтяжкой коленки. Тот вновь затих. Слышно было как тикают часы.

Женщина смотрела на поверженного человека, на прямые, сильные ноги и руки, на мощную, усмиренную путами спину, лицо с широко расставленными глазами — так бычок на телеге, увязанный в рогожу, тужится в немом усилии, запрокидывая голову назад. Смотрела и торжествовала.