Был у него постоянный заказчик, богатый купец Атанас Бразович из Комарома. Обычно весной Бразович давал в кредит большую сумму денег под поставляемое осенью зерно, и Кристиан был обязан по условленной цене загрузить пшеницей его судно. Этот промысел приносил Кристиану немалый доход. Но я уже тогда часто думала, что это не честная торговля, а сплошной риск. Как можно заранее брать деньги за то, чего вообще еще нет в природе? Бразович ссужал Кристиана большими суммами, и так как у того не было никакой недвижимости, кроме своего дома, то кредитор требовал поручительства. Мой муж с готовностью шел на это: он был состоятельным человеком да к тому же закадычным другом Кристиана. Легко жилось этому Кристиану! В то время как мой муж, бедняга, целыми днями корпел над письменным столом, тот посиживал себе в кофейне с трубкой во рту и точил лясы с такими, как он, дельцами. Но вот наступил страшный тысяча восемьсот шестнадцатый год, гнев божий обрушился на нашу землю. Весной по всей стране прекрасно поднялись посевы. Урожай обещал быть отличным, цены на пшеницу — низкими. В Банате купец считал себя счастливым, если ему удавалось заключить контракт на поставку пшеницы по четыре форинта за меру. Потом пришло дождливое лето, лило ливнем шестнадцать недель кряду, изо дня в день. Вся пшеница погнила на корню. В крае, который считался новым Ханааном, наступил голод. Осенью мера пшеницы стоила двадцать форинтов, да и за эту цену ее было не достать: земледельцы все начисто скупали на семенное зерно.

— Я помню тот год, — вставил Тимар. — Я тогда только начинал плавать по Дунаю.

— В том году и случилось, что Максим Кристиан не сумел выполнить контракта с Бразовичем. Он был обязан вернуть кредитору баснословную сумму. И вот, взяв сколько мог взаймы у своих доверчивых друзей, Кристиан, никому ни слова не сказавши, ночью убежал из Панчовы, бросив единственного сына на произвол судьбы.

Ему это ничем не грозило — ведь все его имущество было обращено в деньги.

Ну скажите, зачем существуют на свете деньги, если их обращают во зло? Зачем давать деньги человеку, который ничем не дорожит на свете, кроме них?

Все долги и обязательства Кристиана свалились на плечи его друзей и поручителей. Среди них оказался и мой муж.

И тогда в дело вступил Атанас Бразович. Он потребовал от поручителей Кристиана выполнения договора. А как же иначе? Они ведь за него в ответе: он ссужал Кристиана деньгами, а мы за него поручились.

Мы могли бы погасить задолженность, продав половину имущества. Но Бразович был беспощаден. Он потребовал выполнения всех договорных обязательств. А в договоре не было сказано, сколько денег ссудил он Кристиану, в нем говорилось лишь о той сумме, которую Бразович должен был с него получить в переводе на зерно. Ростовщик предъявил иск в пятикратном размере. И закон оказался на его стороне. Мы просили, мы молили его удовольствоваться меньшей прибылью, — ведь речь шла только об этом, о меньшем барыше. Но он был непреклонен. Бразович жаждал выжать все соки из попавших в ловушку легковерных поручителей.

Что стоит, в таком случае, религия, вера, кому нужны заповеди христиан и иудеев, если они не удерживают людей от злых поступков?!

Дело дошло до суда. Нашу землю, наш дом и все, что в нем было, опечатали, забрали, пустили с молотка.

Что это за законы, что это за общество, если оно допускает, чтобы людей пустили по миру за долги, которых они никогда не делали?

Как можно разорять человека за грехи мошенников, которые вовремя улизнули, посмеиваясь в душе?

Мы сделали все, чтобы спастись от окончательного разорения. Муж ездил в Буду и в Вену добиваться аудиенции. Коварный обманщик, бежавший с деньгами, укрылся, как мы узнали, совсем рядом, через границу, на турецкой земле. Мы просили задержать его и доставить в суд: пусть он сам расплачивается с тем, кто предъявил ему иск. И везде нам отвечали, что это, мол, не в нашей власти.

Так что же это за власть, кому нужны императоры, министры, великие мира сего, если они не способны защитить от несправедливостей своих обездоленных подданных?

Не выдержав страшного удара судьбы, в один миг сделавшего нас нищими, мой муж однажды ночью застрелился.

Он не захотел быть свидетелем нищеты семьи, не захотел видеть слезы жены, слушать голодный плач ребенка, он предпочел смерть такой жизни.

И он скрылся от нас. Скрылся от нас… в могилу!..

Что это за мужчина, который в трудную годину, в беде, не нашел ничего лучшего, как бросить жену и ребенка на произвол судьбы и пустить себе пулю в лоб!

Но на этом наши бедствия еще не кончились. Я была нищей, бездомной, а меня хотели сделать еще и безбожницей. Тщетно умоляла священника я, вдова самоубийцы, чтобы мне разрешили похоронить несчастного супруга по всем обрядам. Священник был строг, он свято соблюдал предписания церкви и потому не разрешил предать прах мужа земле по христианскому обычаю. Мне суждено было увидеть собственными глазами, как городские живодеры бросили на телегу тело человека, на которого я молилась, отвезли его за кладбище и закопали там в яме, не оставив сверху ни холмика.

Зачем нужны служители церкви, если они допускают такое кощунство вместо утешения?

Кому нужен этот мир?

Ничего другого мне не оставалось, как покончить разом с собой и с ребенком. Привязала я младенца платком к груди и вышла на берег Дуная.

Одна я была, совсем одна на белом свете.

Иду вдоль берега, высматриваю, где поглубже.

И вдруг кто-то потянул меня сзади за платье и дернул, раз, другой.

Оглянулась я: кто это? И вижу — собака, Вот эта самая собака.

Последний мой друг на земле, единственное живое существо, оставшееся мне верным.

Случилось это неподалеку от нашего летнего домика с садом. Дом этот тоже был запечатан, и мне разрешалось пользоваться лишь садовой кухней.

Села я тогда на дунайском берегу и задумалась. Кто я? Если я человек, женщина, мать, так неужели же я хуже зверя? Да разве кто-нибудь видел, чтобы собака топила своих щенят, а сама бросалась следом за ними в омут? Нет, не убью я себя, не умерщвлю своего ребенка, а останусь жить и во что бы то ни стало воспитаю свою девочку! Как жить буду? Как волки и кочующие цыгане, у которых нет ни кола ни двора. Буду просить милостыню у матери-земли, у холодного родника, у леса… Но у людей — ни за что на свете!

Мой бедный муж в свое время часто рассказывал мне о маленьком островке, который полвека назад создал Дунай в прибрежных камышах, невдалеке от нашего обжитого острова. Осенью он отправлялся туда охотиться и много раз упоминал о скалистой пещере, где он прятался от ненастья. Он говорил, что этот остров ничей, что Дунай создал его для себя, что ни одна власть, ни одно правительство не знает о нем и ни одно государство пока что не имеет на него права. Никто не пашет, никто не сеет на той земле. Поля, деревья, луга — все ничье.

«А если ничье, почему бы мне не поселиться там? — подумала я. — Выпрошу у бога право там жить. Выпрошу у Дуная. Разве они откажут мне в этом? Посею там хлеб. Где взять семян? Там видно будет. Чем обработать землю? Ничего, нужда научит».

У меня оставалась лодка. Судебные власти не нашли ее, иначе бы забрали. Уселись мы в лодку втроем: я, Ноэми и Альмира. Опустила я весла на воду и стала грести к острову. Раньше никогда не гребла, но чему не научит нужда?

Как вступила я на эту землю, необыкновенное чувство охватило меня. Словно с плеч моих свалилось все пережитое в том, покинутом мире. Какая-то особая, умиротворяющая тишина встретила меня здесь. Обойдя рощу, леваду, луг, я уже знала, что буду здесь делать. В роще жужжали пчелы, в перелеске цвели земляные орехи, на водной глади раскинулся водяной каштан, на берегу грелись под солнцем черепахи, стволы деревьев облепили улитки, в кустах на болоте зрела ягода. Господи, вот твой щедро накрытый стол! Деревья были осыпаны дикими плодами. Это иволги занесли сюда семена из культурных садов, и из них выросли дички, родившие жесткие и кислые яблоки. В зарослях малины дозревали алые поздние ягоды. Да, теперь я уже знала, что буду делать на этом острове! Я превращу его в райский уголок. Да, да, сама. Я докажу, на что способны женские руки. И буду жить здесь, как в раю.