— И что же из этого следует?

— А то, что вероятность путча южноамериканского образца нужно исключить заранее. Остается проблема, как воздвигнуть прочную плотину против коммунизма, который затопляет все вокруг и, увы, может в нашей несчастной, тонущей стране впервые взять власть не революционным путем, а в результате парламентских выборов. Возможность, которая наконец-то стала не столь опасной благодаря… благодаря седьмому июля, о котором шла речь, дорогой Балестрини.

— Не понимаю.

— До сих пор?

— Я не понимаю, к чему вы клоните. Пленки…

— На ваших пленках записана лишь болтовня нетерпеливых людей, которые в состоянии эйфории на миг забыли об осторожности. Видите ли, Балестрини, все дело в людях. Что такое, в сущности, государственный переворот? Замена одних людей другими. Такими, которые заложат основы новой идеологии и социальной политики. Неужели, чтобы этого добиться, надо непременно прибегать к кровопролитию? Люди, которые занимают в Италии ключевые посты, могут быть заменены… и это уже происходит… Начиная с седьмого июля прошлого года. Нужные люди на нужных местах. Постепенно, когда необходимые связи будут установлены и отработаны, эти люди составят ядро президентского конституционного правления, которое, по моему и не только по моему убеждению, является единственным оплотом против коммунизма, процветающего у нас именно из-за чрезмерной приверженности к послевоенной конституции. Только такая сильная власть может спасти Европу.

Прокурор сделал паузу и, ожидая вопроса, с любопытством стал разглядывать почти потухшую трубку. Но вопроса не последовало.

— Тут вы могли бы спросить, как происходят подобные замены, но я по вполне понятным вам причинам, увы, не в состоянии вдаваться в детали, перечислять имена и фамилии. Однако возьмите мой случай… — добавил генеральный прокурор, и его светлые глаза прицелились в Балестрини, который, похоже, растерялся от всего услышанного и был не способен хоть как-то отреагировать на эти слова.

— Мой предшественник, блистательный Мариани-Таццоли, подал в отставку за несколько лет до наступления предельного срока службы. Это не произошло седьмого июля прошлого года лишь потому, что многочисленные перемещения и замены, проведенные сразу, все вместе, наверняка бы вызвали подозрения… Ну, а еще из-за того, что трудно было… гм… добиться его отставки.

— Добиться?

— Именно так.

— Не понимаю.

— Да перестаньте же упорствовать, Балестрини! Сойдите со своего пьедестала молодого и возмущенного блюстителя правосудия. Все это не имеет ни малейшего отношения к правосудию; здесь действуют высшие интересы. Вы же не раз отпускали домой отца многочисленного семейства, совершившего мелкую кражу? Несколько месяцев тюрьмы, хоть воришка и заслужил их, мало интересовали вас. А вот для оравы его детей это было очень важно. То же самое и в вашем случае. Вы упорно, уж позвольте вам это сказать, по-детски дуетесь из-за того, что ваше расследование затормозилось и ему чинят препятствия, что помощник прокурора не пошел вам навстречу, а я не принял вас немедленно, как вы того ожидали. Друг мой, сейчас есть люди, которые прилагают усилия в надежде кое-что поправить, если это еще возможно…

— Так много слов, чтобы объяснить мне, что значит «добиться» отставки? — прервал его Балестрини. Но разящего сарказма, как отметил про себя генеральный прокурор, в голосе молодого человека уже не было. — Мне больше незачем знать, что значит «добиться» отставки кого-либо. Я и так знаю слишком много… серьезнейших проступков, которые, вероятно, останутся безнаказанными. Сейчас я пытаюсь вспомнить, сколько человек ушло в отставку или исчезло с политической арены за последние двенадцать месяцев. Боюсь, что, хотя некоторые случаи, очевидно, не связаны именно с этой ситуацией… Мне даже помнится, что несколько раз…

— Продолжайте.

— Несколько раз, — повторил Балестрини, который явно колебался, говорить ли дальше, — определенные лица были заменены другими вследствие их смерти. Но были и самоубийства, дорожные катастрофы, однажды была подложена бомба, хотя, понятно, я не думаю… — Он умолк и вопросительно посмотрел на генерального прокурора. Но тот молчал, не отрывая от него взгляда. За окном, прямо над ними, пролетел голубь, но оба даже не взглянули на него. Потом старший из них отошел от окна и снова уселся за письменный стол. Похоже, его ничуть не смутило то, что Балестрини не сразу вернулся на свое место. Генеральный прокурор заметил, что молодой человек сильно побледнел, но так и не произнес больше ни слова. — Это… чудовищно, — прошептал наконец Балестрини, и генеральный прокурор утвердительно кивнул головой.

— Это политика, друг мой. И хочу добавить, что, в сущности, я выполняю доверенное мне дело, хотя вам это и может показаться скандальным. При принятии самых важных решений я целиком и полностью употребляю свою юридическую власть… Одним словом — в осуществлении руководства страной. Может, вы думаете, что Высший совет поставил меня на этот пост, чтобы я расправлялся с карманными и квартирными воришками?

— Нет. Вас поставили, чтобы вы непосредственно участвовали в заговоре против государства, — процедил сквозь зубы Балестрини, а прокурор только улыбнулся в ответ — без тени досады. Как дедушка семи внуков, он к подобным выпадам был просто нечувствителен. Он прекрасно знал, какое у него сейчас выражение лица, и видел, сколь сильно оно подействовало на его собеседника.

— Какое государство вы имеете в виду, Балестрини? Государства как определенного понятия не существует, оно проявляет себя в составляющих его институтах. Один из таких институтов — возглавляемая мною служба генерального прокурора республики. Я не плету заговоры против государства, я его составная часть. И в данный момент я пытаюсь как-то помочь его укреплению, а не — простите за грубость — удрать, прихватив кассу…

— Я остаюсь при своем мнении.

— Очень хорошо, что же вы собираетесь предпринять? Устроите пресс-конференцию, где объявите, что кто-то потихоньку плетет заговоры? Какие доказательства вы представите?

— У меня есть пленки, — сказал Балестрини и непроизвольно взглянул на письменный стол, куда он положил пленки и документы, найденные при обыске в доме графа Саворньяна. Он даже не заметил, как они исчезли. — Вы их… взяли?

— Разве вы не принесли эти пленки, чтобы я их прослушал? Посмотрим, являются ли они в самом деле убедительным доказательством.

— Копии этих пленок я отдал в судебную полицию, — пробормотал Балестрини, и генеральный прокурор одарил его широкой улыбкой, сразу смягчившей напряжение.

— Зачем вы мне это сказали? Боитесь, что я их спрячу, эти пленки? И прикажу уничтожить те, что находятся в судебной полиции? О, такие предположения заставляют думать, что вы действительно способны созвать пресс-конференцию. Ну и что же вы там скажете? Что некий юноша на несколько часов покинул тюрьму «Реджина Чёли» с целью совершить политическое преступление и при этом кто-то сверху прикрывал его, создав ему превосходнейшее алиби?

— Вот это я постараюсь выяснить, чтобы…

Настал подходящий момент. Повелительным жестом генеральный прокурор остановил Балестрини. Улыбка исчезла, уступив место суровому выражению лица, каковое и подобает высокопоставленному чиновнику, гуманному, однако непреклонному.

— Вы больше ничего не будете по данному вопросу выяснять. С этого момента следствие по делу «Баллони — Россетти — Де Дженнаро» не входит в вашу компетенцию. Надеюсь, вы поймете причины, по которым я решил передать дело в более высокую инстанцию и, вероятно, поручу его в дальнейшем одному из ваших коллег. Ваше состояние, дорогой Балестрини, как в том, что касается этой сложной истории, так и в связи с вашими семейными неурядицами, не вполне соответствует… — и он заключил фразу многозначительным жестом — разве тут нужны дополнительные объяснения?

На секунду Балестрини застыл в полной растерянности, и генеральный прокурор даже слегка забеспокоился. Впрочем, он был слишком уверен в конечном результате, чтобы испытывать серьезные опасения. Старая, проверенная тактика никогда его не подводила: отступать, когда противник атакует, и атаковать, когда он отступает. Он знал, какое заслужил за это прозвище, и оно ему даже льстило. «Эластик» — в этом слове не было ничего оскорбительного. Скорее в нем проступало досадливое восхищение, чем подлинное презрение. Когда ему показалось, что Балестрини проглотил и эту горькую пилюлю (хорошо, что больше пилюль давать не понадобится, а то Балестрини и так на пределе), он поднялся и, обойдя письменный стол, снова примирительно улыбнулся, протянув посетителю руку, которую тот машинально пожал и тоже встал со стула.