Поравнявшись с домом № 5, он невольно замедлил шаг и взглянул на пятый этаж. Где-то там обитал Журавлев; сейчас он, вероятно, находился на службе. Впрочем, и до этого Михаилу не должно быть дела. Он не имел права вступать в контакт ни с Журавлевым, ни с любым другим официальным представителем СССР во Франции.

Целый час просидел он в кафе на углу бульвара Сен-Мишель. За это время успел от корки до корки прочитать свежий номер «Фигаро» и выпить бокал красного. Он вскидывал глаза на каждого нового посетителя и каждый раз мысленно повторял словесный портрет девушки, которую предстояло найти: античный нос, широкие скулы, овал лица, спрямленный от скул к подбородку, чистая матовой белизны кожа, пунцовые губы, темные большие глаза. Судя по описанию, она обладала яркой, броской красотой, и Михаил был убежден, что узнал бы ее при встрече. Прежде чем покинуть кафе, Михаил подошел к стойке и, взглянув на часы, обратился к буфетчику:

— Я тут назначил свидание одному господину, но не могу больше ждать. Так вот, если он спросит обо мне...

— Простите, мсье, кто он? Возможно, я знаю...

Михаил в задумчивости потер ладонью лоб и удивленно уставился на буфетчика:

— Странно, фамилия вылетела из головы.

— Случается, мсье. Вчера, верно, вы с ним хватили лишнего?

— Ваша правда. Он, по-моему, частенько здесь бывает. У него есть родственница — девушка по прозвищу Кармен.

— Не припоминаю, мсье.

— Прошу прощенья.

Михаил положил на стойку деньги и вышел. Буфетчик проводил его взглядом, в котором читалось: «Каких только чудаков не повстречаешь в Париже».

Михаил пересек улицу Суффло и зашел в следующее кафе. Здесь он прочитал номер «Тан» и поговорил с одним из посетителей, пожилым красноносым господином. Этот добряк хотя и не располагал никакими сведениями о девушке по имени Кармен, однако посоветовал собеседнику обратиться в полицейский участок.

— Уж там-то наверняка знают вашу Кармен, — добавил он и весело подмигнул, дав понять, что он стреляный воробей и его на мякине не проведешь.

«Кажется, он принимает меня за агента полиции нравов», — смекнул Михаил и быстро закруглил беседу.

В третьем кафе он застал большую компанию студентов — рядом была Сорбонна. Молодые люди выпивали «в укор святой Женевьеве, которая неизвестно за что лишила Париж солнца и вторую неделю вымачивает его, как соленую треску». Они громко острили на счет галантных похождений какого-то своего преподавателя, именуемого Vierge. Наверное, это было прозвище, потому что по-русски означало «Девственник». Половины того, что они говорили, Михаил не понимал — речь их изобиловала жаргонными словечками, а необычные обороты придавали фразам совершенно не тот смысл, какой эти фразы имели бы в литературном французском языке. Студентов тут все знали, называли по именам, они также знали всех, переходили от столика к столику, шутили, хохотали, как у себя дома. Наступало обеденное время, и народу в кафе набилось много. Воспользовавшись шумом, Михаил рассказал о Кармен своему соседу по столу — парню в светлом плаще с большой лохматой головой. Тот отпил из стакана и сочувственно вздохнул:

— Увы, Кармен погибла от руки ревнивца Хозе. Другой я не знаю. Потому что, видите ли, я не верю в переселение душ...

Когда Михаил вышел из кафе, было два часа. «Нет, так дело не пойдет, — думал он, шагая к метро. — Можно спиться с круга по этим кафе, а дело ни на йоту не сдвинется с места. Легче встретить Кармен, просто фланируя по улице. Выходит же она из дому. А уж если заглянул в кафе — нечего заказывать вино, достаточно какого-нибудь морса».

Он чувствовал усталость, как после целого дня напряженной работы. К вечеру разболелась голова. Михаил изо всех сил крепился, твердил себе, что это чепуха, недомогание от усталости, а возможно, и от выпитого днем вина. Все же он спустился к Эмме Карловне и спросил, нет ли у нее аспирину.

— Вы слишком жадно набросились на Париж, — сказала мадам Зингер. — В такую погоду это не проходит безнаказанно. Вот вам таблетки, отправляйтесь к себе и дождитесь меня.

Она пришла через полчаса с миниатюрным электрочайником и баночкой меда.

— Итак, дорогой племянник, извольте повиноваться, — с некоторой торжественностью сказала она. — К утру я вас поставлю на ноги, но с одним условием: весь завтрашний день вы посвятите чтению Вольтера. Разумеется, в постели. Томик у вас в секретере. Надеюсь, «Кандид» поможет вам избавиться от излишней самоуверенности. Читали?

— Да, мадам.

— Перечитайте, это полезно.

«Она разговаривает со мною, как с юным баловнем», — усмехнулся про себя Михаил, однако заботы хозяйки, ее менторский тон были приятны.

Когда он напился чаю с медом, Эмма Карловна укрыла его двумя одеялами и предупредила, чтобы он не запирал комнату, — она еще заглянет к нему ночью. Едва она вышла, Михаил встал и повернул в двери ключ. Во сне он мог заговорить по-русски, и если это случится в присутствии мадам Зингер, для нее не составит труда догадаться, кто он на самом деле.

 

Заболеть всерьез сейчас было бы чудовищно глупо. Поэтому Михаил беспрекословно выполнил все предписания Эммы Карловны. Следующий день — это было воскресенье — он провел в постели, с удовольствием перечитал «Кандида». Но куда больший интерес, чем необыкновенные приключения простодушного воспитанника Панглоса, у Михаила вызвали замечания, сделанные карандашом на полях... по-русски. Угловатый падающий почерк не принадлежал Эмме Карловне. Михаил видел написанные ею счета — буквы она выводила округло, с завитушками. Да и содержание замечаний свидетельствовало о мужской руке.

Фразу Кандида «Я лучший человек в свете и вот уже убил троих; из этих троих — двое священники» — неизвестный читатель оценил следующим образом: «Молодец Вольтер — самую суть постиг, собака».

На последней же странице, там, где Кандид и его друзья, уразумев смысл жизни — «надо возделывать свой сад», — образовали для этого нечто вроде коммуны, комментатор раздраженно бросил: «Хоть ты и Вольтер, а дурак!»

— Кто-то читал Кандида до меня, и очень внимательно, — показав заметки на полях, сказал Михаил, когда Эмма Карловна навестила его после обеда. — Кажется, это буквы кириллицы?

— Конечно. Ведь месяца за два до вас здесь жила чета русских — супруги Сенцовы. Он — бывший подпоручик, его жена — урожденная баронесса... право, забыла фамилию. Им грозила высылка за нелегальное содержание игорного дома. Занятие не для порядочных людей, но ведь надо чем-то жить, и тут уж, согласитесь, выбирать не приходится.

Все это Эмма Карловна выпалила с непринужденностью, которую дает глубокое сознание собственной правоты. Она, по-видимому, ни на секунду не сомневалась, что приютить содержателей игорного дома — деяние ничуть не менее похвальное, чем оказать покровительство бездомному ребенку.

— Сенцовы прожили у меня три недели, — продолжала мадам Зингер. — Потом им достали новые паспорта, и они уехали куда-то на юг. А старые паспорта и сейчас валяются у меня в шкатулке.

«Ого, да у нее, никак, целый склад старых паспортов», — подумал Михаил, тотчас вспомнив шкатулку палисандрового дерева, что стояла на подоконнике. Сказал:

— Надеюсь, Сенцовы вам хорошо заплатили?

Эмма Карловна горько усмехнулась:

— И это говорите вы, Жорж! Разве я взяла с вас хотя бы на сантим больше, чем со всех прочих постояльцев? Нет, наживаться на несчастье ближних не в моих правилах.

«Да бросьте вы болтать о ближних! — хотелось заорать Михаилу. — Несчастье мужа и жены Сенцовых — это счастье и спокойствие многих сотен людей».

Но сказал другое:

— Простите, мадам, я сболтнул глупость. Ваше доброе отношение я ощущаю ежечасно и, поверьте, ценю его более всего на свете.

— Полно, полно, Жорж, — порозовев or удовольствия, замахала руками Эмма Карловна, — стоит ли об этом?.. Ведь вы друг Липецкого.

— Разумеется, мадам... Кстати, я все беспокоюсь насчет паспорта. Из ваших слов я понял, что достать его не так уж трудно...