— Кто этот Пассек? — спросил Панин.
— Капитан-поручик Преображенского полка.
— Он из наших? — снова с нажимом спросила Дашкова.
— Он… ну, он из моих друзей, — ответил Орлов.
— Вы прекрасно делаете, Орлов, что говорите иносказательно. Осторожность в нашем деле необходима.
Слишком многое поставлено на карту! — горячо сказала Дашкова. — Вот видите, дядюшка, я была права — мы слишком медлим. Надо действовать! Мы только собираемся, а т а м уже действуют. Вот уже начались аресты…
— Погоди, Катенька. Пока не аресты, а только один арест. Кстати, известно, за что он арестован?
— Нет, покуда неизвестно.
— А где его содержат — в крепость увезли или?..
— В караульной на полковом дворе.
При известии об аресте Панин выпрямился и перестал покачивать кистями, теперь он снова откинулся на спинку кресла и задумался. Дашкова теребила платок, переводила взгляд с Панина на Орлова, с Орлова на Панина и наконец не выдержала:
— Почему вы молчите, дядюшка?! О чем вы думаете?
— А думаю я, милая племянница, о том, какие, в сущности, основания для тревоги? И, признаться, не вижу их.
— Как вы можете так говорить?! Арестуют нашего человека, а вы спокойны?
— Но ведь неизвестно, за что его арестовали! Может, сделал что-то противу дисциплины или за какое-то упущение по службе. Может такое быть? — спросил Панин.
Орлов пожал плечами.
— Может.
— Ну вот! А мы из каких-то пустяков должны поднимать шум и тем прежде времени себя обнаружить?
— А как не пустяки?
— Если б не пустяки, думаю, капитан-поручика этого не держали бы в караульной. У нас государственных преступников в крепости содержат.
— Так, может, просто не успели!.. Нет, как хотите, дядюшка, я решительно не согласна. Надо действовать, действовать немедля!
— Как действовать? Поднять гвардию по тревоге и вести на штурм караульни, чтобы освобождать этого… как его?.. Пассека? Или из-за его ареста сразу идти в Ораниенбаум воевать государя императора? А пойдет ли гвардия воевать из-за капитан-поручика? Даже из-за десяти капитан-поручиков? Нет, милая моя, так серьезные дела не делают, не поглядев в святцы, в колокол не бухают.
— Вам, господин граф, — сказал Григорий, — драться доводилось?
— То есть как? — изумился. Панин.
— Обыкновенно — на кулачки или чем ни попадя…
— Опомнитесь, Орлов! — холодно сказал Панин. — С какой стати я бы это делал? Дерутся только пьяные мужики!
— Там кто б ни дрался, в драке главное — кто первый треснет как следует. Иной раз одним ударом и вся драка кончается. Я к тому — как бы мы не подставились. Будем сидеть да ждать, покуда нас шарахнут так, что потом костей не соберешь…
— Ну, знаете, сия аллегория совсем некстати. Речь не о пьяной драке, о политике!
— Да ведь политика всегда к драке сводится. Это мы, солдаты, на собственной шкуре испытали.
— Вы можете трактовать политику, как вам заблагорассудится. Только предполагаемое нами действо ничем с пьяной дракой не сходно. Для действа подобного нужны не только причины основательные, но и повод серьезный.
Приказ о выступлении в поход, чтобы отвоевывать Шлезвиг, — дело другое. Ни войска, ни гвардия тем более воевать не хотят, и это достаточно серьезный повод.
Арест же какого-то Пассека… Смешно!
Арест Пассека вовсе не казался Орлову смешным, но он молчал.
Черт его знает, может, этот лощеный барин и прав?
В самом деле, доподлинно ничего не известно, а вслепую шарахаться негоже… Дашкова теребила платок и, морща брови, раздумывала.
— А что, если все-таки арестовали его по подозрению или доносу? Станут допрашивать, он может всех выдать!
— Навряд, чтобы Пассек выдал, — сказал Орлов. — Из него много не выжмешь — его не зря Петром зовут.
Дашкова недоуменно вскинула на него взгляд, посмотрела на Панина, тот улыбнулся и пояснил:
— Петр по-гречески означает "камень"… Прекрасно, если он таков. Значит, в обыкновенном допросе никого не выдаст, а Тайная канцелярия, благодарение богу, упразднена. Стало быть, и с этой стороны нет основания для особой тревоги.
— Ну что ж, Орлов, — сказала Дашкова, — очень хорошо, что вы пришли сообщить. Может быть, дядя прав и причин тревожиться в самом деле нет. Однако я прошу вас, если узнаете что-то важное, немедля дайте знать, и мы тут решим, как действовать дальше…
Орлов рад был возможности скрыть свой взгляд в поклоне.
Дома по столовой яростно вышагивал Алексей. Он только что побывал в полку и узнал всю подноготную.
Еще вчера, 26 июня, какой-то капрал спросил у поручика Измайлова, когда уже свергнут императора. Измайлов возмутился и капрала прогнал, но счел своим долгом доложить об этом ротному камандиру, майору Воейкову, а тот в свою очередь доложил полковнику Ушакову.
Сегодня утром капрала того допрашивали. Оказалось, тот же вопрос он еще раньше задавал капитан-поручику Пассеку, и тот его тоже прогнал, но никому о том разговоре не сообщил, как сделал это Измайлов. А не сообщил он, видно, неспроста — в канцелярии уже лежал донос на Пассека, что он-де, мол, об императоре ведет поносные речи. В Ораниенбаум поскакал нарочный, к вечеру вернулся с приказом императора — Пассека арестовать.
И тут же его, раба божьего, под караул.
— Ну вот, — заключил Алексей, — ниточку ухватили, теперь начнут весь клубок разматывать.
— Пассек не выдаст, — сказал Григорий.
— Он не выдаст, другие выдадут. Лиха беда начало…
— Вот те и святцы!..
— Какие святцы?
— Да Панин этот. Не поглядев, говорит, в святцы, нечего в колокол бухать. А в колокол, выходит, и без нас бухнули…
Григорий передал свой разговор с Паниным и Дашковой. Алексей слушал, багровел от злости, и на потемневшем лице шрам его казался еще более страшным.
— Ну и что теперь делать сбираешься, — саркастически осклабился он, — побежишь докладывать мокрохвостой полководице?
— Ты не собачься, Алешка! Мне самому она, как комар в ухе…
— Нет, братушка, не комар! Комара прихлопнут, и нет его, а ее не прихлопнут. Падет в ножки крестному отцу, ну и ночная кукушка его за сестрицу слезу прольет, прощенье вымолит. По молодости лет, мол, по неразумию… И франту тому шведскому, что ему станется?
В крайности от двора прогонят, в имение сошлют, как Бестужева… А нас какое имение ждет, за Уралом?
Ноздри вон, под кнут и в Сибирь — вот и вся недолга!
И еще если государева милость будет, а то и вовсе — решка…
— Видно, съезжу я к графу, посоветуюсь.
— К Сен-Жерменю своему? Я тебе давно хотел сказать, братушка… Оно, конечно, земной ему поклон, что он не дал тому шулеру меня обчистить, да уж больно чуден, вроде как даже не в себе… Да нет, человек он, конечно, умнеющий, только все время заговаривается.
Всюду-то он был, все видал… Ну, я не спорю, воробей он, видать, стреляный. А как же с тем римским императором — как там его звали? — будто он с ним разговоры разговаривал, вот как мы с тобой? Как это надо понимать? Бессмертный он, что ли, или нас за дураков считает?.. Ну, это — ладно! Я хочу сказать — человек он сторонний, чуть что — сел в карету и ускакал, а мы — расхлебывай… А уж коли нам хлебать, так самим и варить надо. Ну, поедешь к нему, он начнет свою умственность разводить, а под нами земля горит…
— Ну, Панину-то, чай, сказать надо? Он — не сторонний.
— А почто? Он тебя снова станет урезонивать, ходить отряся ножкой… Хватит, братушка, чужим умом жить, пора своим! Он там велик ли, мал, а свой, про себя думает. Меня от всей ихней политики с души воротит — они-де головы, а мы — руки. Мы что, ради них огород городить начали, чтоб они нашими руками жар загребали, а мы снова сбоку припека?
— Так что, по-твоему, надо?
— Что собрались, то и делать!
— Вот так — с бухты-барахты?
— Неуж лучше канитель тянуть, пока за нами придут и под караулом свезут на Заячий остров? Там казематы давно по нас плачут… Я так располагаю, нам нынче каждый потерянный час — лишний шаг на плаху… Помоему, надо немедля ехать в Петергоф, привезти сюда Катерину Алексевну, провозгласить, а там — как бог даст, либо пан, либо пропал…