В каких-то простейших правилах и навыках их натаскивают, дают дипломы, и они начинают будто бы творить — писать будто научные труды, будто стихи и романы, будто картины… Все это получается более или менее наукообразным, литературообразным, картинообразиым…

Они слышали о том, что у художника должно быть свое лицо, но их творческие лица неразличимы, как пятки.

Создать что-то оригинальное они не могут, так как воображения у них нет — они обходятся хорошей памятью на чужое и из обрывков чужого комбинируют как бы свое. "Как бы" потому, что похоже-то оно на чужое похоже, но сказать с уверенностью, что украдено, — нельзя.

Убеждения им с успехом заменяют трескучие фразы, а все чувства подчинены необъятному самомнению. Ни думать, ни чувствовать они не научились, поэтому управляют ими не разум и страсть, а импульсы — от любого пустяка, если он близко их касается, они приходят в ярость или отчаяние и столь же легко впадают в восторг.

Нечто вроде восторга испытывал сейчас и режиссер, но ему мало было своей радости, непременно нужно было, чтобы эту радость разделили и другие.

— Видите, видите, какие руки? Почти стерильные.

Замечательная паста!.. — и тут же его занесло в другую сторону. — Выходит, я прав: неисправность ерундовская, и это была дурацкая придирка! Просто автоинспектору захотелось показать себя большим начальником…

— Нет, — сказал Кологойда. — Онищенко ничего не показывал, он про вас думал.

— Как же, — хмыкнул режиссер. — Может, ему еще спасибо сказать?

— Обязательно! Что получается, когда зажигание позднее да еще карбюратор переливает? Ну, на больших оборотах мотор тянет, но заводится плохо, а на малых оборотах, чуть что — глохнет. Бывало такое?

— Бывало, — после паузы подтвердил архитектор.

Бородач молчал.

— Значит, в сложной ситуации, скажем, на перекрестке, переезде — в самый неподходящий момент — он может заглохнуть. Вы заводить, а он не заводится… а тут поезд или машина наперерез. Ну и что из вас будет?

Блин!

— Веселая перспектива, — сказал архитектор.

— Вот так, товарищ водитель, — сказал Кологойда и закрыл капот.

— В общем, по Маяковскому — "Моя милиция меня бережет", — сказал архитектор.

— Угу. Вас. И других от вас.

— Не знаю, не знаю, может, вы и правы, — смущенно пробормотал режиссер, — во всяком случае — большое вам спасибо! И пожалуйста… вот!..

— Олег! — предостерегающе окликнул архитектор.

Но Кологойда уже увидел, что режиссер протягивает ему зеленую бумажку, зажатую между указательным и средним пальцами. С каким бы наслаждением он треснул сейчас этого бородатого шкета, чтобы он раз навсегда запомнил… К сожалению, треснуть было нельзя.

— Шо то такое?

— За работу. Вы же сами назначили цену.

— То — шоферская цена, милиция стоит дороже, — мрачно пошутил Кологойда.

— Так, пожалуйста, скажите… Я с удовольствием…

— Грошей у вас не хватит, чтобы милицию покупать!

Уши режиссера пылали, как факелы.

— Но я вовсе не думал, не хотел… Труд есть труд, — лопотал он. — Вы же не обязаны…

— Вот именно. К вам по-хорошему, а вы трешку суете. Вы все в рубли переводите? Или милиционера не считаете человеком? Может, еще стопку поднесете — на, мол, подавись, и иди к чертовой матери?..

Кологойда притворялся ужасно оскорбленным и гвоздил словами залившегося краской бородача, чтобы он стал "помягче", податливее… Режиссер взмок и порывался что-то сказать.

— Вы не обижайтесь, товарищ лейтенант, — поспешил на выручку архитектор. — Ну, ляпнул, не подумавши…

— В таком возрасте пора думать! — жестко подвел черту Кологойда и уже примирительно сказал: — Ладно.

Я плату с вас натурой возьму.

— По-пожалуйста!.. — прерывисто вздохнув, будто всхлипнув, сказал режиссер.

— Вообще-то я мог бы просто мобилизовать вашу машину, временно, конечно, поскольку правилами это допускается в целях преследования преступника…

— Как? Ради бога! Что ж вы сразу не сказали?..

Бородач был счастлив, что щепетильный разговор оборвался, неприятности остались позади и открылась даже возможность как-то их загладить. Но тут же его осенила необычайно оригинальная, по его мнению, мысль, и энтузиазм вспузырился в нем, как шумная пена в стакане газированной воды.

— Серьезное преступление?.. Так это ж здорово!.. То есть, я хотел сказать, хорошо, что я тут оказался…

Скажите, никак нельзя отложить на день? А? Он не уйдет? Не скроется? Я бы сейчас связался с Киевом, договорился о высылке съемочной группы. Ну, лихтваген вряд ли дадут, а группа завтра будет тут. И мы с ходу сделаем документальный фильм о поимке преступника…

Нет, не беспокойтесь, мы вам не помешаем, мы скрытой камерой будем работать… Мы с вами такую конфетку сделаем! Представляете? "Грозовая ночь" или "Гроза после полуночи"… А?

Перед его мысленным взором стремительно неслась сечка кинокадров: машина мчится по шоссе, бешено вращающееся колесо, фары полосуют мрак, наклонившиеся вперед силуэты сидящих в машине людей, а над ними рвущий душу вой сирены, впереди где-то в лесу мельтешит на поворотах преследуемый "Москвичек", нет, "Запорожец", останавливается на краю оврага, кувыркаясь, все быстрее летит в овраг, взрывается бензобак, машину охватывает пламя, черная тень бросается в чащу леса, овчарки рвутся с поводков, и тут слепящий удар молнии, обвальный грохот грома, ураганный ветер…

Режисс. ер с надеждой взглянул на небо, но оно было совершенно ясно, безоблачно и не предвещало никаких атмосферных катаклизмов. Ничего, грозу можно доснять в студии — там и ветродуй, и всякое такое… Он отступил на несколько шагов и, сделав из ладоней рамку, прикинул, как этот лейтенант вписывается в кадр. Лейтенант вписывался прекрасно. Ну конечно, фуражку придется поправить, чтобы сидела как положено, а не сдвинутая козырьком на нос.

Кологойда вприщурку наблюдал за его манипуляциями и простодушно спросил:

— А зачем ночью? Ночью спать полагается.

— Но это же эффектнее! В смысле освещения и вообще… Фары, огни, молния. Как вы не понимаете?.. Ну, согласны? Вы сами должны быть заинтересованы — это же популяризация работы милиции!..

Кологойда представил лицо Егорченки и что тот скажет, когда узнает о намерении снимать Кологойду для кино… Он засмеялся и махнул рукой.

— Какое там кино! У нас преступники не те. Гангстеров нема, банк никто не грабит — и кто бы это позволил? Какие у нас преступления: сел пьяный за баранку, перепились дружки, надавали друг другу по мордам, ну, продавщицу поймали — недовешивала, обсчитывала…

Лицо режиссера вытянулось, насколько позволяла его округлость.

— Вы же сказали — кого-то надо преследовать.

— Да я в шутку. Мне просто надо проехать на свой участок, побеседовать с одной бабкой…

— Самогонщица? Сектантка? — с остатками надежды спросил режиссер.

— Шо вам обязательно нарушения мерещатся? Нормальная старушка. Богомолка. Лепит глиняные мисочки.

К нам запрос поступил — разыскивают люди родственницу. Вот и надо проверить, может, это она и есть.

Последние пузырьки энтузиазма и надежд лопнули, на лице режиссера отпечаталось полное равнодушие.

— Вообще-то мы собирались домой.

— Вот по дороге и подбросьте меня в Ганыши.

И теперь лицо режиссера не дрогнуло.

— А номера? Как же без номеров ехать?

— Подъедем к отделению, может, утрясем как-нибудь.

Егорченко выслушал, покрутил головой, но "под личную ответственность" Кологойды разрешил взять номера.

Преодолев изрытый, раздолбанный выезд, "Волга" распласталась в шуршащем полете над асфальтом.

— Что ж вы мало у нас гостевали? — спросил Кологойда, усаживаясь так, чтобы видеть в зеркальце лицо режиссера. — Или Чугуново не понравилось?

— А что в нем хорошего? — сказал режиссер. — Захолустная дыра!

— Нормальный райцентр, по-моему, — сухо и внушительно сказал архитектор и повернулся к Кологойде: — Я, собственно, свои дела закончил — побывал у вашего начальства, Степана Степановича… Насчет обгорелой коробки в Ганышах.