Погожий день был прохладен, и через какое-то время Екатерина Алексеевна озябла. Тут очень кстати была бы добрая чарка, и в тороках у Шкурина на такой случай всегда находился погребец, но Шкурин, который все время плелся позади, отстал и где-то запропастился.

На первой подходящей полянке они остановились. Григорий с ловкостью бывалого солдата и охотника наломал лапника на подстилку, соорудил что-то вроде шалашика и развел костер.

Екатерина села у входа в шалашик и показала Григорию место рядом с собой. Григорий замялся — она ведь была великой княгиней, хотя и опальной, принадлежала к императорскому дому…

— О, ви совсем не есть такой храбры! — засмеялась Екатерина. — Мне будет теплей, когда ви будете садиться сдесь. И никто не увидит этот нарушений этикет…

Григорий послушно сел. Екатерина зябко поежилась и слегка придвинулась к нему.

— От ваш плечо идет такой тепльо… больше, чем от костьёр. Тепльо и — как это? — Kraft, сила! — посмеиваясь, сказала она, но голос ее дрогнул, и она закончила с неожиданной горечью: — О, если бы я могла иметь рядом такой надешный плечо…

— Ваше высочество! — сдавленным от волнения голосом сказал Григорий. — Я не могу… не смею… Но если вы… Мое плечо… Да что там плечо? Я весь ваш — располагайте мною как хотите…

Екатерина подняла голову и пристально посмотрела ему в глаза.

— Софсем и нафсекта?

— По гроб жизни!..

Когда Григорий уже затаптывал костер, появился и Шкурин. Впоследствии он и передавал шепотком Григорию, когда и куда тот должен прийти.

— Кто об этом знает? — после долгой паузы спросил Сен-Жермен.

— Камер-лакей ее величества Шкурин да вот Алешка.

Теперь и вы.

— И что же, император начал догадываться или ему донесли и вам грозят неприятности?

— Кабы донесли, меня бы он, конечно, к ногтю…

А сам бы, верно, обрадовался. Не во мне дело — в императрице… Он, видать, давно задумал избавиться от нее.

В манифесте о восшествии на престол ни об императрице, ни о наследнике Павле — ни слова, будто их и на свете нету… А теперь вот разговоры идут, задумал он придворных переженить.

— То есть как?

— Ну, поменять жен у мужей, мужей у жен и перевенчать заново.

— Это какая-то чепуха!

— Может, и чепуха… Только под эту чепуху сам он может жениться на своей краснорожей Лизавете, а законную императрицу то ли в монастырь, то ли в тюрьму…

— Знаете, Грегуар, если он разлюбил свою жену и полюбил другую женщину, тут вряд ли можно помочь.

Уговаривать — бесполезно, а заставить человека полюбить снова — нельзя, средства такого нет.

— Выходит, сидеть сложа руки и ждать, пока он ее погубит?

— Почему обязательно погубит? В других королевских семьях так бывало, да и сейчас тому есть примеры…

У королей бывают любовницы, фаворитки, но королевы остаются королевами.

— Мало что где бывает! У нас иначе. Больно царями дорожка проторенная: разлюбил жену и — в келью ее…

— Что ж! Вы можете попросту убить его, после чего вам, несомненно, отрубят голову. Поможет ли это императрице? Без опоры и защиты она окажется еще в худшем положении. Кто она? Чужестранка, пришлый человек… А у вас ведь есть пусть отдаленные, но все-таки родственники Петра Первого. Даже готовый император — Иоанн, сын Анны Леопольдовны. Пусть он был тогда ребенком, но ведь его провозгласили императором.

— Неизвестно, где он, — сказал Григорий. — Да и жив ли?

— Конечно, иногда и жалкая песчинка бытия — один человек, — бросившись под колесо Фортуны, может изменить его бег, направить в другую сторону. Однако чаще всего в таких случаях пресловутое колесо превращается в колесницу Джаггернаута. Я видел в Пури, как фанатики бросались под такую колесницу и превращались в кровавое месиво. Но они, по крайней мере, верили, что после этого обретут неземное блаженство. Я слишком хорошо отношусь к вам, Грегуар, чтобы желать для вас такой судьбы… Вы спрашиваете моего совета? Вот он: в одиночку ничего предпринимать нельзя. У вас есть сторонники, единомышленники?

— Друзей у меня много.

— Речь идет не о друзьях, а единомышленниках или, по крайней мере, людях, из-за чего-то готовых рисковать жизнью. Даже если вы подкупите какое-то количество солдат и офицеров…

— Нельзя, — сказал Алексей. — Это канцелярскую крысу подкупить можно, а солдат — не выйдет. Присяга для русского солдата — дело святое.

— Однако бунтов в России было немало. Бунтовали и солдаты. Даже при Петре Первом был стрелецкий бунт…

— Так ведь не из-за бабы! Они против новых порядков бунтовали.

— Вы только подтверждаете мою мысль, месье Алексей. Допустим, вам удастся убедить, уговорить, словом, завербовать какое-то количество сторонников, все равно такой бунт обречен на неудачу. Реформы молодого императора вызвали общий восторг, а вы намерены идти против этого всеобщего течения. Оно слишком сильно и мгновенно сметет вас. Другое дело, если бы какие-то действия императора вызвали недовольство…

— Недовольных, положим, хватает, — сказал Алексей.

— Где? Каких?

— В армии. Ведь он одну войну кончил, а другую затевает. С Данией. Хочет отвоевать свой Шлезвиг. А на кой ляд он нам сдался? Там этот вшивый Шлезвиг небось меньше Псковского уезда, а ради него хлебай киселя через всю Пруссию, да еще и головы подставляй… Кому охота?

— Но вы же сами говорите — русские солдаты всегда верны присяге. Значит, пойдут?

— А куда денешься? Знамо, пойдут. Вот если он гвардию вздумает тронуть…

— Какая разница? И там, и там воинская присяга одинакова.

— Разница огромадная! Армия что? Народ там серый, деревенский. Царя только во сне видит, как он сидит на троне и правит… — Алексей схватил ложку, небольшую миску и развел руки, изображая, как царь держит скипетр и "державу". — Для них он не только от бога, а и сам, почитай, как бог. А гвардейцы насмотрелись всякого. Императора видали и на троне, и на ночной посуде…

Это уже не бог, с ним, в случае чего, можно и по-свойски…

— Любопытное наблюдение, — сказал Сен-Жермен. — И по-видимому, не лишено резона. Хотя само по себе ничего, конечно, не решает

7

— Вас просто не узнать, граф Кирила! — сказал СенЖермен. — Где тот худенький юноша с раскрытыми от любопытства и удивления глазами, какого я видел когда-то?

— Стареем помаленьку, стареем, — ответил Кирила Григорьевич и указал на маленький диванчик. — Располагайтесь, ваше сиятельство.

— Я знаю широту русского гостеприимства и обыкновение хозяев предоставлять гостю самое лучшее, даже свое любимое. Поэтому, если позволите, сяду здесь, — сказал Сен-Жермен и сел в простое кресло с жесткими подлокотниками.

Кирила Разумовский с удовольствием уселся на диванчик и вытянул ноги.

Теплов прошел к столу и, доставая бумаги из сафьяновой папки, начал их раскладывать в должной очередности для рассмотрения.

— О старости вам говорить рано, — сказал Сен-Жермен. — Вы, что называется, в зрелом возрасте, в лучшей поре для свершений, достойных государственного мужа.

— Какие наши свершения! День да ночь — сутки прочь. Всего и делов, что вот по милости Григорья Николаича из бумаг не вылезаю.

— Так вы ведь сами не пожелали, ваше сиятельство, — сказал Теплов, — отказались от свершений. А могли русскому оружию хвалу заслужить.

— Ну-ну, нечего хихикать! Тоже взял себе манеру…

— О чем вы, если не секрет? — спросил Сен-Жермен.

— Император предложил мне командовать армией, чтобы идти на Данию. Фельдмаршалов под рукой всего два — князь Трубецкой да я. Ну, из Трубецкого уже песок сыплется… как это по-французски сказать? Ага! Рамоли…

Он и на разводах-то еле-еле… Вот мне император и говорит: "Гетман, я тебя главнокомандующим армии назначу". Я говорю: "Премного благодарен, ваше величество. Милостью сочту… Только при условии, ежели вы еще одну армию соберете, чтобы мою подгоняла".

— И что же император? — улыбнулся Сен-Жермен.