— А конечно! — подтвердил Сашко.

— Остальное проще пареной репы: приехал человек и что-то искал в развалинах. Значит, надо и самим поискать там. С какой стати отдавать какому-то американцу то, что там скрыто? И нашлись охотники искать то, чего не прятали… Мне бы хотелось, мистер Ган, поставить все точки над "i". Если вы не умеете ловить рыбу, зачем вы притворяетесь, что ловите ее?

— Теперь уже незачем притворяться… Меня увезли из России мальчишкой… Мальчишкой, который очень мало понимал, но, как оказалось, много запомнил… Я вырос, состарился и вот — поседел, но воспоминания о родной земле — они до самой смерти терзали моего отца, быть может, и ускорили его смерть… — за все годы воспоминания не потускнели и не угасли. И вот почти через пятьдесят лет стала возможной поездка на родину…

Надо побывать в шкуре эмигранта, чтобы понять, что это значит… — Голос мистера-Гана подозрительно дрогнул, он отвернулся к гречишному полю и помолчал. — Встреча с родиной через пятьдесят лет… Быть может, вам покажется наивным, сентиментальным, но мне нестерпима была мысль о каких-то свидетелях встречи после стольких лет разлуки. Это не спектакль, здесь невыносимы зрители. Горькую радость такой встречи нужно пережить в одиночестве и молчании… Я не знал, разрешат ли мне поехать в родные места. Но если б удалось, как мог я мотивировать, объяснить желание вдруг остаться одному, без спутников? И перед самым отъездом меня осенило: что может быть естественнее желания рыбака остаться одному? Я бросился в шоп и купил самые современные удочки, как заверил меня владелец шопа.

Он же и объяснил, как надо их забрасывать… Вот и все.

— Вы говорите о встрече с родиной, но вы американский гражданин.

— Это совсем другое… Можно стать гражданином любой страны и не обрести родины… Вам этого не понять, вы с ней не разлучались. И не дай вам бог отведать горького хлеба изгнанников.

— Вы верующий?

— Я баллардист.

— Что это значит?

— Есть такое вероучение, — сдержанно ответил мистер Ган. — Вам, атеисту, это не интересно.

— Интересно, но я не настаиваю, если не хотите об этом. Не пойму только одного: почему вы говорите об изгнанниках? Вы беглецы, а не изгнанники.

— Так или иначе — песчинки, подхваченные историческим вихрем…

— Не льстите себе. Песчаные вихри, они горы стирают до основания. А эмигранты — просто песок, просыпавшийся между пальцами истории.

— Важно, что лишились родины… А беглецы или изгнанники — какая разница?

— Огромная! Изгнанника лишают родины, беглец сам себя лишает ее. Изгнанники борются, беглецы прячутся за чужим забором и оттуда кукиш кажут — ага, посмотрим, как вы без нас обойдетесь…

— Вы осуждаете эмиграцию… А ведь право на эмиграцию теперь общепризнанно, оно даже указано в Декларации прав человека, принятой ООН.

— Вовсе я не осуждаю эмиграцию! По мне, так пускай каждый едет, куда ему вздумается. Только, если ты ищешь, где тебе лучше, — не корчи из себя мученика.

Я не умею сочувствовать ловчилам, притворяющимся жертвами, и драпающим героям.

Мистер Ган прищурился и отрицательно покачал указательным пальцем.

— Вы не есть лесовод! Если вы не ка-ге-бе, то вы — политический работник. Пропаганда, а?

— Нет, — сказал Федор Михайлович, — я действительно лесовод и не занимаюсь пропагандой. Но я люблю историю, немножко знаю ее и не выношу, когда свои промахи и ошибки люди взваливают на историю. История за людей ничего не делает, они сами делают историю.

И за то, какой они ее сделали, сами и должны отвечать…

— То, что вы говорите, очень интересно, только вряд ли справедливо. Человек может отвечать за свои поступки, но не за поступки других.

— Должен! Иначе он никогда не будет свободным.

— Какая же свобода в том, чтобы сделать человека ответственным за все? Он не всегда может ответить сам за себя.

— Пока человек делит мир на "я" и все остальное, он — потенциальный раб, он одинок и слаб, поэтому обязательно покоряется кому-то, и тут возможна любая тирания. На этот случай человек придумал множество подлых оправданий: "моя хата с краю", "сверху виднее", "своя рубашка ближе к телу" и так далее. А вот когда человек будет чувствовать свою ответственность за все, он будет поступать по отношению к другим так же, как к самому себе, делать не потому, что его заставляют или обязывают, а потому, что сам считает это необходимым для него и для других.

— Так откуда ж то знать, — спросил Сашко, — что для всех хорошо? Каждый думает, шо он самый разумный, и тянет на свое…

— Чем интеллигентнее человек, тем шире его кругозор, интересы, тем больше он думает не только о себе, но и о других. Интеллигентность — не образовательная категория, а нравственная: можно быть очень образованным и безнравственным человеком. Интеллигентность — это желание и способность сострадать другим.

— Ну хорошо, — сказала Юка, — насчет будущего я согласна. А прошлое? Разве мы или кто другой должны отвечать за то, что раньше жили какие-то люди, чего-то там натворили, а мы за них отвечай… С какой стати?

Разве это справедливо?

— Наверно, все-таки справедливо. Ты ведь не считаешь неправильным, что потомки пользуются успехами и достижениями своих предков?

— Конечно, они наследуют все лучшее. Например, культуру, искусство.

— А плохое? Кому его отдашь, Камеруну или Бразилии? Оно и хорошо бы кому-нибудь сплавить, только как? Наследство нераздельно, и хотим мы этого или не хотим, а приходится нам отвечать за своих предков и иной раз тяжело платить за грехи отцов.

— Да, да, — сказал мистер Ган. — Это верно. Последующим поколениям приходится тяжко расплачиваться за легкомыслие и ошибки предков… I'm sorry, — перебил он сам себя, поворачиваясь к Юке. — Простите! Я давно хочу спросить: что это у вас за значок?

— Это не значок, а герб. Мне понравился герб над входом в ганыкинский дом, а Толя… Ой! — спохватилась она и покраснела. — Это же ваш герб. Толя перерисовал его из гербовника и… Я… я сейчас сниму…

— Нет, нет, — сказал мистер Ган. — Пожалуйста. Для вас ведь это просто значок, брошка.

— А почему, — сказала Юка, — почему сабли на нем пронзают сердце?

— Не знаю, почему неизвестный предок наш избрал такой герб. Для моего пращура он оказался пророческим…

— Из-за того проклятья?

— Какого проклятья? — удивился Ган.

— Ну как же… Когда этот ваш… Ну, я не знаю, как называется предок, который поселился здесь. Он был ужасный негодяй, прямо изверг, всех терзал и мучил, а потом отнял невесту у своего крепостного. И тогда в грозовую ночь она на коленях трижды обошла дом, прокляла весь помещичий род до седьмого колена, а сама бросилась в омут и утонула. И тут началась ужасная гроза и буря, дом загорелся сразу со всех сторон, помещицу с сыном спасли, а сам помещик сгорел заживо и его трижды хоронили, потому как земля его не принимала, выбрасывала из могилы. И с тех пор в каждом поколении происходили ужасные несчастья, а старший в роде погибал страшной смертью, когда за ним приходили с того света… Вот! — И Юка обвела всех торжествующим взглядом.

Антон и Сашко ошарашенно смотрели на нее, у мистера Гана отвисла челюсть, Толя иронически улыбался, а Федор Михайлович весело хохотал.

— Боже мой! — сказал мистер Ган. — Откуда вы все это взяли? Кто наплел вам эту дикую чепуху?

— Мне рассказала… Ну, старушка одна.

— Нет! — решительно сказал мистер Ган. — Возможно, это разочарует вас, но ничего такого не было! Никто не проклинал наш род. Мой пращур не отнимал чужих невест, и за ним вовсе не приходили с того света…