И он, взяв складной нож, принялся резать кожу.
— Фомич, ну как, готовы? — прямо с порога раздался женский голос. Это тетка Матрены пришла за своими ботинками.
Фомич молча протянул ей починенные ботинки, но свояченица не торопилась уходить.
Наклонившись к Фомичу, она зашептала:
— Пойдем ко мне, Фомич. У меня вино есть… церковное… Говорят, из Соловков привезено. Пойдем, Аннушку помянем.
— Ну опять ты… — смущенно прохрипел Фомич. Знал он, зачем она его зовет…
— Боюсь я одна дома оставаться, — пожаловалась свояченица. — Вдруг они придут и арестуют, — говорила она, чуть не плача.
— Так не ты же эту дощечку на шею козы привязала?
— Не я… Упаси меня боже от такого… А он-то, тот солдат, что ко мне приходил, грозился. Говорит, вот суд тобой займется и все выяснит…
Фомич только рассмеялся и рукой махнул.
— Ты что, не видишь, что ли… Молодые-то хотят вдвоем побыть, — шепнула ему свояченица, исчерпав уже все свои доводы.
Фомич отложил работу, встал, поглаживая бороду.
— Я скоро приду, — не очень уверенно проговорил он.
Пекка и Матрена остались вдвоем. Они впервые оказались вот так, наедине, и не знали, о чем говорить. В комнату, уже наполненную весенним сумраком, сразу вкралась таинственная тишина. Было слышно только, как над окном в своем гнезде под стрехой возятся воробьи, устраиваясь на ночлег. И Пекке подумалось, что Матрена тоже похожа на воробышка, такая же неприметная, маленькая. В Пирттиярви о таких говорили: так мала, что из мха не видно. Только нет… воробьи-то шустрые, а она характером тихая, стеснительная. Как и он… И красивая она… как ягодка…
— Я так боюсь… — тихо произнесла, наконец, Матрена.
— Чего?
— Что совсем осиротею.
Пекка подумал, что Матрена ревнует отца.
— Ты никогда не видел, как в церкви венчаются? — неожиданно спросила Матрена.
— Нет, — ответил Пекка. — У нас в деревне церкви нет, только часовня.
— Когда венчаются, поп дает жениху и невесте по свечке. Потом свечи зажигают. Они горят, горят, а потом гаснут. Чья раньше погаснет, тот, значит, умрет раньше… А у мамы моей и папы погасли почти в одно время, сперва мамина свечка, а потом папина. Когда мама болела, она все вспоминала. Она уже тогда, при венчании знала, что умрет первая. А папа скоро за ней… Он, наверно, ничего не знает об этом…
— Не надо так думать, — сказал Пекка и взял ее за руки… такие маленькие, тонкие, ставшие в больнице белыми и мягкими…
— А ну дыхни, — вдруг велела Матрена. — Ты где был? — И она оттолкнула его от себя.
Пекке пришлось рассказать, где он был, как заходил в больницу и что ему сказал доктор. Узнав, что Пекка, справляясь о ней в больнице, выдавал ее за свою сестру, Матрена смягчилась.
— Хочешь чаю? — сказала она, собираясь встать с постели. — Давай попьем. А то мне что-то холодно.
В комнате действительно было довольно прохладно.
Но Пекка не разрешил Матрене встать и сам направился к железной печке. Дров не оказалось, и Пекка побежал за ними в сарай.
Когда он вернулся, оказалось, что Матрена не выдержала и все-таки встала, чтобы помыть посуду.
— Знаешь что? — обратилась она к нему. — Пойдем в воскресенье в церковь…
Пекка взглянул на нее с удивлением. Сначала венчание, свечи, теперь — церковь…
— Мы с мамой ходили в церковь каждое воскресенье, — продолжала Матрена. — Там все так красиво.
— Но ты же еще не можешь ходить, — заметил Пекка.
— Маша и Петя будут венчаться, — задумчиво проговорила Матрена. — Маша сказала мне сегодня. Они уже обо всем договорились…
В коридоре послышались шаги и покашливание.
— Ой, папа идет…
Дверь тихонько приоткрылась и, с трудом перебравшись через порог, вошел Фомич. В руках он держал глиняный горшочек, покрытый тарелкой. Удивительно, как Фомич донес его до дому: он едва держался на ногах.
— Я думал, что ты уже спишь… Вот… тетка прислала тебе гостинцев.
Фомич устало опустился на скамью и, опершись о край стола короткими руками, уставился осоловелыми глазами на Пекку.
— Пекка, шел бы ты ко мне в зятья. Матрена девка хорошая.
— Ну что ты, папа! — покраснела Матрена.
— Пойдешь, Пекка? А? Вот я помру, а ты будешь о ней заботиться.
— Папа, ну не надо… — взмолилась Матрена. — Лучше ложись спать. Ты совсем охрип. Заболеешь еще, ложись…
Матрена и Пекка помогли ему раздеться и уложили в постель. Фомич не сопротивлялся, только ворчал с закрытыми глазами:
— Паразиты… Теперь все должны добывать свой хлеб в поте лица…
Потом он повернулся к стене и захрапел.
Пекка взял шапку и хотел уйти, но Матрена не отпустила его. Отобрав шапку, она усадила его за стол и налила чаю.
Уже наступила ночь и барак охватила глубокая тишина. Они молча пили чай с пирожками, присланными теткой. Матрена напряженно прислушивалась в этой тишине к каждому шороху.
Ее подруга Маша, рыженькая раздатчица из столовой, жила в соседней комнате. Еще до того, как Матрена попала в больницу, Маша стала оставлять Петю Кузовлева ночевать у себя. А через тонкую перегородку доносился даже приглушенный шепот. Чтобы Пекка ничего не услышал, Матрена начала звякать чайной ложечкой в стакане. Потом, схватив Пекку за руку, вдруг засуетилась:
— Тебе пора идти. Иди. Уже первый час.
Пекка молча удивлялся, не понимая, что с ней случилось.
— Завтра придешь, — говорила Матрена, отводя взгляд в сторону. — Придешь завтра, правда?
Выпроводив Пекку, Матрена долго стояла у дверей, прислушиваясь к его шагам. Потом разделась и, оставшись в одной рубашке, долго молилась перед иконой, слабо мерцавшей в темном углу. Однако, крестясь, она думала не о боге. Мысли ее возвращались к покойной матери, к отцу, который тоже может умереть, к Пекке…
Уже начинало рассветать, когда Теппана и Харьюла вышли из ворот постоялого двора и пошагали на станцию. Они были еще навеселе и не чувствовали угрызений совести из-за бурно проведенной ночи. И, как бывает у мужчин в таких случаях, они начали, посмеиваясь, делиться впечатлениями.
— Такую женщину я еще не встречал. Фу! — признался Харьюла.
— Не будь ты иностранцем, она бы к тебе так не прилипла, — не скрывая зависти, заметил Теппана. Он по-своему объяснил, почему Аннушка пустила к себе в спальню именно Яллу, а не его. — Бабы любопытны. Я это в Галиции испытал, — прихвастнул Теппана, хотя на самом деле ничего подобного с ним не было, только однажды он слышал, как офицеры между собой рассуждали о любопытстве женщин.
— У этой тоже любопытства хватало, — буркнул Харьюла. Он, казалось, чем-то был недоволен. — Откуда мне знать всех фотографов на свете? В Финляндии их сотни…
На станции в такой ранний час было так же тихо и пустынно, как и на дороге. Только какая-то женщина с граблями в руках собирала рассыпанное на дворе за вокзалом сено. Возле склада стояла чья-то выпряженная лошадь и жевала с телеги сено. Удивительно, что в эти трудные времена еще могла быть такая породистая и такая холеная лошадь. Теппана даже остановился, чтобы полюбоваться ею.
— На этом коне можно и без штанов на скачки идти, — сказал он.
Лошади были слабостью Теппаны с детства. У них в хозяйстве всегда была своя лошадь, а разве для мальчишки важно, что она не ахти какая породистая? Когда Теппану взяли на военную службу, он хотел попасть в кавалерию, но не попал, пожалуй, из-за того, что плоховато знал русский язык. Хотя новобранца не спрашивали, в какой род войск он хочет пойти, Теппана все же попытался объяснить: «Кавалер, кавалер…» Но капитан не понял, что Теппана имеет в виду кавалерию. «Вижу, что ты кавалер что надо. Будешь пулеметчиком», — и направил его в пулеметную команду. Так и прослужил Теппана всю войну пулеметчиком, но всякий раз, как только выдавался случай, он вертелся возле коня своего ротного командира, похлопывая его по крупу, или вел долгие беседы о лошадях с денщиком ротного. Уж в чем, в чем, а в лошадях Теппана знал толк. Харьюла тоже немного разбирался в них. Во всяком случае, работая батраком в Куусамо, он узнал, что такое ездить со своей плеткой да на чужой лошади.