Прокоп сидел неподвижно, положив руки на стол, и во всем его облике сквозила усталость от еще только начинающегося дня. Он весь был охвачен какой-то зыбкой грустью, на него напало отупение, и он медленно, почти сонно пытался сосредоточиться на мыслях, которые лениво тащились у него в голове, словно улитки по мокрой траве, оставляя за собой почти неразличимые следы. Эта неподвижность, это внутреннее небытие продолжалось, однако, недолго, в какое-то краткое мгновение в нем словно сконцентрировалась энергия, она собралась воедино и теперь разливалась по всему телу. Только спустя, наверное, минуту в его сознание проник скрипящий звук иглы, он встал и выключил проигрыватель.

Он посмотрел на жену и с трудом подавил в себе желание поцеловать ее на прощание. И вместо поцелуя лишь неопределенно усмехнулся и вышел в коридор.

Солнце упиралось лучами в виноградные склоны Карловой Веси[2], отбрасывая длинные тени в долину, где стояли дома. В воздухе чувствовалось приближение грозы, она продвигалась к городу.

Он опять подумал о репортаже с комбината. Эта идея принадлежала не ему: недавно его пригласил к себе главный, и после обеда, за традиционной сигарой, над которой в «Форуме» все добродушно посмеивались, шеф пустился в рассуждения о защите окружающей среды, о воздухе, которым мы дышим, о воде, которую пьем, и о земле, на которой родится хлеб. Прокоп не мог понять, с чего это главный редактор делится с ним своими мыслями и почему так озабоченно и длинно говорит об окружающей среде. Он знал, что тот любит природу, что каждую пятницу смывается в горы, чтобы прочистить себе легкие и мозги, чтобы попить чистой водички из горных потоков. Он знал также, что между ним и этим усталым старым человеком возникло особое взаимопонимание, какое бывает у людей, настроенных на одну волну. Эта взаимная симпатия внешне никак не проявлялась, Михал Порубан вел себя по отношению к Прокопу так же, как и к любому другому в редакции: был в меру сдержан, корректен и строг, но в редкие минуты бешенства мог трахнуть кулаком по столу и ругаться, как сапожник. При этом Прокоп знал, что шеф любит его, что он делится с ним не только своими мыслями и планами, но и сомнениями. Он чувствовал, что знает главного редактора лучше, чем большинство его коллег, и что любит его больше, чем они, хоть иногда и злился на него. Есть нечто в человеческой природе, заставляющее бунтовать против признанных авторитетов, а иногда и посмеяться над ними, чтобы пощекотать собственное самолюбие.

Порубан выкладывал свои идеи, и Прокоп быстро понял, в какие авгиевы конюшни хочет загнать его шеф: тот попросил (даже не приказал, а попросил!) написать материал о загрязнении окружающей среды.

Прокоп несколько дней изучал материалы о загрязнении воздуха, рек и почвы, перечитал все инструкции, законы и постановления, перелистал журналы и вырезки, относящиеся к этой теме, говорил с нужными людьми. Дело оказалось увлекательным, но гораздо более сложным, чем он думал вначале…

Подошел трамвай. Совсем пустой, потому что утренний поток пассажиров уже схлынул. Прокоп уселся у окна на солнечной стороне вагона и смотрел на спокойные улицы города, на широкую и безлюдную набережную Дуная, вдоль которой бежал трамвай. Он чувствовал себя отлично, почти беззаботно.

Выйдя на Шафариковой площади и не обнаружив на остановке автобуса, он решил пройтись пешком. Он никуда не торопился.

Увидев здание Пресс-центра, он помимо воли снова вспомнил о редакции. Чуть позднее состоится заседание редколлегии, где будет решаться вопрос, публиковать ли в следующем номере его репортаж. Уже несколько месяцев на всех планерках Прокоп замещал заведующего отделом социальной жизни Имриха Коллара, который давно был болен. Он вел работу отдела, ходил на заседания, но до сих пор так и не был утвержден на эту должность.

Прокоп представил себе лицо заведующего отделом экономики Климо Клиштинца и его огромную смешную бородавку на щеке, из которой торчали седые волоски. С первого дня они невзлюбили друг друга, с той самой минуты, как впервые встретились в редакции. По мнению Прокопа, Клиштинец был слишком беспринципным и осторожным журналистом, слишком трусливым и робким; он никогда не вступал в словесные перепалки, а если не справлялся с заданием, тут же ссылался на свои прошлые политические и журналистские заслуги. Конечно, думал Прокоп, он будет возражать против репортажа о комбинате в Буковой и не только потому, что не любит автора, но и потому, что будет не согласен с тем, как он написан: Клиштинец не любил никаких треволнений, никакого риска. Конечно же, он сделает все, чтобы материал завалили. Клиштинец мог быть неприятным противником, со злой, спокойной усмешкой он выжидал, пока человек ошибется, чтобы потом рассудочно обрушиться на него. Прокоп не любил этого человека и побаивался.

Он не любил и Оскара Освальда, ответственного секретаря редакции. Кто знает, почему ответственными секретарями бывают по обыкновению журналисты, не умеющие писать? Они, словно надсмотрщики с кнутом, только и делают, что погоняют редакторов: материалы, материалы! Уже прошли все сроки, уже давно рукопись должна быть на столе, еще надо придумать заголовок, подписи под фотографиями, ее еще должен вычитать корректор, техред должен подсчитать строчки, площадь набора, сверстать, и уже ждет типография, а рукописи все нет! Где вы, редакторы? Почему опаздываете? За что получаете зарплату? Ответственный секретарь всегда прав: типография ждет, и газета должна выйти в срок.

Он подходил к Пресс-центру и глядел на низкое длинное здание типографии. Неизвестно почему, вдруг вспомнился Карел Чапек и его книга «Как это делается». Газета уже давно делается не так, как писал об этом Чапек. Метранпажи давно ушли на пенсию, свинцовые наборы переплавлены, типографские машины сданы в утиль, а домашняя атмосфера в типографиях давно отошла в область воспоминаний. Газета делается при посредстве счетно-вычислительных машин и фотонабора, почти без участия человека. В огромных тихих цехах, где работают эти безупречные машины, человек как бы совсем потерялся. Да и отношения между журналистами и полиграфистами стали совсем не такими, как в очерках Чапека: есть в них что-то от безразличия и холодной точности этих современных машин, откуда исчезло все лишнее.

В просторном холле Пресс-центра он встретил журналистов из других редакций, которые, как и он, только что появились на работе или же направлялись куда-то за материалами. Одни спешили выпить чашечку черного кофе, другие шли в малый зал на пресс-конференцию. Он поднялся на лифте на шестой этаж и подошел к двери, на которой висела табличка с четкой надписью: «Отдел социальной жизни. Заведующий редакцией Имрих Коллар, редактор Матуш Прокоп». Он нажал на ручку двери и вошел.

Отдел размещался в смежных комнатах: из первой комнаты дверь вела во вторую, а из нее — в третью. В понедельник перед сдачей номера во всех комнатах царит суматоха, оживление, шум. В первой комнате сидит секретарша и просматривает какой-то журнал мод. Прокоп снял пиджак и по привычке обошел все комнаты. В соседней он увидел на вешалке кожаный пиджак своего коллеги Микулаша Гронца, разложенные на столе бумаги и выдвинутые ящики. Он явился раньше Прокопа и куда-то вышел. Может быть, в клуб выпить кофе, а может, в секретариат сократить какую-нибудь статью, а может быть, сидит у главного. Однако Прокоп отлично знал своего старшего коллегу и один из его проверенных трюков: тот приходил в редакцию первым, раскладывал на столе бумаги, выдвигал ящики стола и в качестве последнего штриха сверху на разложенные рукописи небрежно бросал очки — создавалось полное впечатление рабочей атмосферы. После этого он не появлялся в редакции весь день.

Прокоп вернулся к себе в кабинет. На столе его ждали газеты, письма, несколько поручений и рукописи, подготовленные к редактированию. До начала заседания у него был почти час времени. Между тем подойдут остальные редакторы отдела, придут Соня Вавринцова, Фердинанд Флигер да и молодой Якуб Якубец. Всем им Прокоп должен дать задания. Жаль, думал он, что журналисты так поздно начинают работу, ведь уже девять часов, а редакция почти пуста. В это время на всех предприятиях работа уже идет полным ходом: крутятся машины, в школах идут уроки, в больницах лечат людей, в учреждениях занимаются делом. Но газета — не учреждение, объяснил он себе самому. Журналисты должны писать, а в редакции писать невозможно, в редакции статьи редактируются, добывается информация, делаются необходимые телефонные звонки, планируются номера, идут дискуссии. И только когда все это позади, только в тиши своих рабочих кабинетов, дома, когда все остальные люди сидят перед телевизором, возвращаются из кино или идут пропустить рюмочку, только тогда журналисты могут работать, писать свои очерки, репортажи, рецензии, передовые и комментарии. Журналист не кончает работу в четыре, он не уходит с работы, не отбивает в табеле время, журналист всегда остается журналистом. Однако люди не всегда понимают это.